„Александр! Наверное, в Марселе сейчас дождь. Помнишь, где мы с тобой познакомились. Я была похожа на сырую и голодную крысу. Как ты меня разглядел“.
„А и действительно, как я ее разглядел?“ – Барон посмотрел на завитки волос на затылке жены.
Нет, никогда он ее не поймет. Слово – никогда! – не ускользнуло, как обычно бывает с мимолетной мыслью или ощущением, а застряло рядом с сердцем, сразу заныло в раненой правой лопатке, и загрустила правая нога, покореженная в 1914 году разрывом немецкой гранаты. Почему – вдруг – никогда?
„Поцелуй меня, милый. Пожалуйста, люби меня, молись обо мне“.
Нет, он никогда не поверит своему счастью. Это не – женщина, а русский ангел, который спустился на землю сохранить этот мир от горечи потерь.
По ее просьбе они проехали набережной Сены. Даже после дождя у Notre Dame de Paris пахнет жареными каштанами. Если ты меня спросишь, что такое жареные каштаны, каковы они на вкус, что они напоминают, я отвечу – жареные каштаны.
Она поймала себя на том, что впервые после долгих лет разлуки к ней вернулось ощущение Василия, совсем как первый раз, когда они провели первую ночь у него в усадьбе.
„Мы потеряли друг друга. Слава богу, дорогой мой, ты во мне, я – это теперь ты“. – Она не заметила, как заговорила вслух. Но Александр не подал виду. Он лишь крепче сжал ее ладонь.
„Я решила, что я потеряла безмятежное чувство любви. Но нет, оно во мне живет, никуда не делось, оно лишь слегка затвердело под слоем практической, сиюминутной жизни. Париж у меня отнял, тут же и вернул веру в себя, в свое предназначение, я умерла, и я ожила – Париж мне это подтвердил. Я чиста, хотя и горестна, я приветствую жизнь. Париж. Прекрасный и удивительный. Здесь хочется быть и щедро богатой, и счастливой, и знаменитой, и великой – можно ли все это: да! говорит Париж – и он прав. Город титанов и гениальных прозрений. Город великой гармонии, которая есть, – это ты поняла здесь. И уже никогда тебя не покинет это чувство великой благодарности к Парижу. Зачем ты только в одном месте – Париж? Тебя хочется всегда, хочется тебя взять как можно больше. Не оставляй меня. Хочется к тебе идти, не останавливаясь ни перед чем. Сила жизни, кротость разума, величие любви – все это Париж. Есть такая мера красоты – Париж. Париж – это воздух, которым невозможно надышаться, это вино, которым нельзя напиться, это счастье, которым нельзя насладиться, это вера, в которой нельзя разувериться. Прекрасный город, в котором нет ничего лишнего или случайного, всякий случай сразу становится частью этого живого до слез, до боли в горле, слова“.
Фонари крестили парижан отблесками огней в стеклах витрин и окнах машин. Ночь сжимала их до неприличия тесным кругом безлунной тьмы. У Александра от напряжения вспучились вены на висках. И побелели костяшки пальцев. Она вскрикнула – ей стало больно. Граф коротко извинился, отпустил ее руку, и приказал водителю поворачивать назад, домой.
Ксения в ужасе закричала: „Пожалуйста! Не надо! Поедем в посольство, на встречу, к русским!“
Ей нужен был этот визит в посольство к русским, она чувствовала потребность заполнить пустоты (ударение на второй слог) души. Она испытывала жажду и одновременно страх. Ангел мщения освещал ей дорогу. Она прощалась со своим недолгим будущим, она отправлялась в прошлое. Ее там ждали. Ее здесь отпускали. Руки, ноги, зубы и глаза – все изготовилось перед последним броском из засады. Убивать и рвать, терзать, кромсать эти тела. Она их всех отравит. Только бы найти. Помоги мне! Господи!
Александр согласился. Потом он будет вспоминать об этой минуте всю оставшуюся жизнь. Но он уступил ее судьбе. И на прощанье с ней – не зная этого! – он лишь произнес: „Пусто на душе. Жутко мне“.
Она обняла его красивую, твердую голову, наклонила к себе и уложила на колени.
Шуршащая юбка затмила сознание, отчего страх потерять ее стал еще острее. Бессмысленно было говорить о своем страхе вслух. К тому же страшно разболелась голова, кажется, какие-то волны вспучивались, и ходили валом от одного до другого конца света, от одной до другой границы жизни. Нет больше никакого страха перед смертью, то, чего он так боялся, ожидая расставания с ней, – а он ждал этого с первой минуты знакомства. Он никогда не забудет ее первых слов, в ответ на его комплимент по поводу ее походки – трагически-уверенной.
„Милый! Почему когда люди говоpят с сожалением или облегчением о минувших вpеменах, то имеют в виду какие-то длительные и давние пеpиоды жизни? Нужно ценить вpемя. Вполне можно сказать о вчеpашнем дне, о! какие это были вpемена!“
Вновь забарабанил дождь по крыше. Машину тряхнуло на повороте. Александр почти свалился к ногам Ксении. Он медленно поднялся, сел, неестественно выпрямившись, глаз не открывая. Лишь руки его оставались у нее на спине и груди. Прошлое слилось с настоящим и будущим. И уже не очень было понятно, из какого времени с ним она говорила: „Господи! Родной мой, как же мне тяжело. Как же мне пусто и грустно в душе. У меня жуткое ощущение будущей потери. И я боюсь наступающего вечера“.
Мимо холодных и пронзительно ярких витрин магазинов и огромных, бездушных, но привлекательных окон гостиниц, будто поводя запотевшими боками, мчал черный автомобиль к исполнению желаний, – автомобиль вознесся над судьбой Ксении, преодолевая расстояния между душами мужчины и женщины. Катастрофы не будет, Ксения успокоилась своей будущей насильственной смертью, она побеждает судьбу данную судьбой выбора.
Всё.
Встреча с пархатым произошла у огромного черного окна, лишь слегка приправленного ярко зелеными гардинами с золотым французским шитьем, крестьянками с тупоносыми башмаками, дегенеративными молодцами с вывороченными лицами и огромными ручищами, лошадьми с ангельскими крыльями вместо плуга или седла, и короля-Солнце с цыплячьими ногами и осоловелой улыбкой на гнусном лице. Французский паноптикум тщеславия.
Пока же рассматривая гардины, она вспоминает громадную залу Версальского слащавого дворца, с его настенной галерей судорожных побед и горделивых поражений французского народа, – к ней идет на подламывающихся ногах её новый любовник.
Вот он подошел. Вот он заговорил. Пока он осторожен и церемонен, уклончив. В козла с выщербленными рогами и пыльной бородой он может превратиться в мгновение – почти не нужны усилия. Но не превращается, а берет очередной бокал с шампанским и произносит какую-то чушь своим слащавым ртом, прищелкивая белыми зубами шакала.
Например, он произносит: „Жаловаться нельзя, нельзя прятаться – ничего не прощается. Мысли оборвались, ясный туман нахлынул – сомнения отпрянули и более не вернутся. Закипела кровь в руках, плечи окаменели, грудь вспучило, спина отодвинула меня от смерти, отделила раз и навсегда – сна нет, зла нет, нет страха, есть вера. Заботой об истине проникнуты последние шаги к развалинам старого дома, стены которого поросли ежевикой, малиной и наполовину засыпаны землей. Только издалека – это творение неба, ближе – это творение времени. Время – оплот постоянства: то, что произошло вчера, непременно повторится сегодня, в той же последовательности, с той же целью. Разве что страх может смениться на надежду. Но нет ничего более постоянного, чем страх надежды“.
