Она расставалась с жизнью недолго. Просто откинулась назад и полетела. Этот мысленный полет был неяркой вспышкой над бездной страха и устремлением к неизведанному, неизъяснимому и зовущему.
Она еще успела сказать перед последним шагом в небытие: „Время уходит в никуда“.
И улетела навсегда из этой заполошенной жизни, назад, к воспоминаниям. Хризантема смерти затуманила её взгляд.
Ксения проснулась. Хотела встать. Но слабость.
Впрочем, это конечно же, уже не та ночная слабость, когда она не могла даже дотянуться до звонка, чтобы вызвать служанку, потому как Александра дома не было, он уехал в Марокко, где вновь начались волнения.
Слабость. Томление. DieSehnsucht.
Что-то снилось.
Вновь смежила веки.
„Вновь видение. Вздымает руки вверх фигурка, высвеченная светом, бегущая по черной глади воды, ровной и блестящей, будто стекло окна изнутри, со стороны света. Мрак ночи там, беспросветность одиночества здесь. Левая часть спины ноет, и разламывается спина. Молчаливая фигурка вздымает руки, и молит о помощи немое лицо. Ни крика, ни ужимки, ничего. Лишь волосы по ветру стелятся. Что-то снилось. Может быть. Что-то снилось омерзительное! Хотя и не по-христиански так-то. Все одно – омерзительно. Хлопнула в прихожей дверь. Почтальон принес газеты. Или служанка пошла на рынок. Как же мне жить дальше? Как жить? Жизнь рассыпается на части, ничего не осталось в душе. Пустота меня окружила. Я вновь одна, как после смерти Василия. Только теперь еще хуже. Теперь одна и в будущем, а не только в прошлом. Я уничтожена. Мое сердце сгорело, а ум расплавился, а сердце истлело. Хотя и продолжает ныть“.
Сердце Ксении ныло всегда, до самой смерти, до которой оставалось совсем недолго. Причина этого надрыва была не ясна; или сердце ныло по Василию, которого Ксения после рождения отдала в детский приют в Москве, поскольку не могла его видеть, или по умершему Андрею, который за несколько дней до родов погиб под машиной, выбежал из гостиницы, ничего не видя и не слыша, после того как она ему рассказала всю правду о себе (в тот же миг, то есть буквально в миг гибели Андрея под машиной, погибли остальные двое убийц ее мужа Василия: бывшая подруга Андрея сломала шею, поскользнувшись на ступеньках, поднимаясь по лестнице в свой новый кабинет в Кремле, а брат Андрея скоропостижно скончался в пасти собственной собаки, осатаневшей внезапно и страшно, и с невероятной силой набросившейся на своего хозяина), – или по Александру, который поседел и на некоторое время потерял после родов голос и зрение, когда узнал, от кого Ксения родила ребенка.
Одним словом, Ксения так возлюбила себя в мысли о мести за смерть Василия, что забыла о первопричине любви. И теперь только одинокий бес шуршит в ее сердце, выхолащивая душу и иссушая мозг.
Все.
Умирая, Ксения попросила Александра записать всю ее историю, точнее, всю историю рождения Василия, и в день восемнадцатилетия передать сыну рукопись.
Что я и сделал».
Тетрадь закончилась. И вот – история деда новоявленной Нины по материнской линии, или, что точнее, история ее прабабушки Ксении по материнской линии. И вот теперь все.
Теперь она знает все, бывшее тайным, о своем происхождении. Знает все тайны родов – маминого и папиного.
«И что делать? Да и зачем мне все это надо было знать? Что мне теперь делать? Как жить? Что-то надо менять? Что? И как? Как жить дальше? Но ведь мама все знала. И жила. И несмотря на то, что она придерживалась грамматической формы бытия (о которой вы теперь уже все знаете), к смерти она/Нина-Софья-Ксения успела приготовиться, открыв мне тайны, которых я/Нина-Софья-Ксения была лишена. Потому что я – уже другая/иная Нина, я – Нина-Софья-Ксения, в отличие от моей мамы, просто Нины, и мне предстоит выбрать свою форму бытия. Я выбираю лингвистическую форму бытия».
Дальше мысли кончились. Столько прошлого горя никакая душа не могла выдержать. Нина в сердцах кинула на стол древнюю чернильную авторучку, доставшуюся ей по наследству от мамы; чернила брызнули – нет, чернила вылетели из под пера короткими округлыми каплями, совсем как слезы черного цвета, и полетели над миром, в каждой из черных слезинок огромный мир, состоящий из слов, которые поместились внутри капель, – какой же из миров твой?
Силы кончились. Нет больше никаких сил. Нина заплакала. У нее всегда глаза были на мокром месте, и в кончиках глаз всегда алел уголок, вмиг накрывающий поверхность белка, если слезы уже не вмещались в душу, а истекали из души. Нина качалась, сидя на стуле у окна, и плакала, балансируя на двух задних ножках. Глаза набухли, белки покраснели, зрачки расширились до уровня слепоты, взор затуманился. Слезы были такими горячими, что, не долетая до пола, испарялись.
И всего только через долю секунды становились бабочками, маленькими черно-белыми бабочками, которые перепархивали между Ниной и Ниной, между дочерью Ниной и дочерью Нины, между дочерью Нины и дочерью Ниной, между Ниной и горем, туда и обратно, туда и назад; крылья были так нежны, что воздух, сквозь который прорывались невесомые создания, казался грубым наждаком, поэтому при каждом взмахе крылышек, раздавалось почти неслышное шуршание, или еле чуткое журчание слез меж ресниц. Бабочки напоминали больше небрежный рисунок тушью пером на стекле.
Часы шли за часами. Слезы не заканчивались. Нина плакала. Она уже не только ослепла, она оглохла от плача. Она уже не понимала своей прошлой жизни, своего настоящего дня не ведала, и страшилась будущего, в которое перестала верить.
Она плакала сидя, она плакала стоя, плача, ходила по комнате, затем легла на спину, уже началась ночь, пространство сгустилось до тесноты душевной, от чего слезы усилились, и в темноте мерцали, как светляки, прежде чем превращались в шуршащих бабочек, неведомых и нестрашных, но летающих между выбором и свободой от выбора. Спать не хотелось. Плач все пересилил. Снова день, в котором ничего не изменилось, вновь ночь, которую она проплакала, давясь в подушку, мокрую от слез, как губка. Нина стала забывать, что она когда-то не плакала вовсе, что были в ее жизни пересохшие дни и недели. Слезы превратились в естественное состояние, в неразрывную и непременную часть ее сущности.
И это уже третий день. Нина плакала день за днем. Ей было от чего плакать. Ей нужно было выплакать всю боль, горечь, обиды и грехи, накопленные ее многочисленными предками, часто парадоксально непоследовательными, сумбурно эгоистичными, подлыми, примитивными, монстрами в образе человеческом. Она должна плакать, чтобы выплакать все горе, накопившееся в ее семье, за долгие десятилетия неправильной жизни, больной и истошной жизни. Наверное, это были слезы покаяния за всех и за все. Но одних слез мало. Нужны дела покаянные. Но что это такое Нина не понимала, а потому продолжала плакать.
Она плакала, не подвывая, не всхлипывая, она плакала молча. Совсем молча. Ни звука не раздавалось в комнате. Этот плач был молчалив, словно под весенним солнцем снег, беспощадно и неотвратимо уничтожаемый.
