— Эх, Александра! Не в ребенке дело! Оно и чужого могли б принять. И росло б дите, не ведая, что вы ему не родные. Видно, что-то надорвалось у вас. Ведь не молодые, чтоб малыша заводить. Взрастить бы не успели. Сил не хватило бы довести до ума. Оно и дети всякие бывают. Случается, свои хуже чужих.
— Ты это к чему? — не поняла баба.
— К чему? Да к тому, что у меня их трое. Все родные. Кровь от крови моей. А скажи, почему я на улице оказался, как пса борзого выбросили? То-то и оно!
— Пил, видать, лишку?
— Да хрен там! Кто при нынешних заработках и ценах лишку выпьет? Тридцать лет прожил с ними. Коль алкашом был, и году б не держали. Всех на ноги поставил. Теперь ненужным стал. В доме места не нашлось. В двухэтажном! Помехой облаяли. Так-то вот! Родные… А ты сказываешь, что из-за неродившегося ушел. Не в том соль. Видать, другой магнит узрел. Да промолчал… Или сознательно постыдился. По нынешним временам об детях мало кто вспомянет. Только те, кто не ожглись.
— Выходит, тебя дети с дому выперли? — округлились глаза Шурки.
— Не совсем так. Но и не без их ведома.
— Взрослые они у тебя?
— Младшей — двадцать два. Старшему — тридцать. Среднему — двадцать восемь, а внучке — три года. Все под одной крышей, в одном доме. Места хватало. Покуда нужен был, — вздохнул Кузьма и начал одеваться.
— А куда ж теперь денешься?
— Черт меня знает! Ума не приложу.
— Куда пойдешь? Родня имеется?
— Была. Для нее всю жизнь прожил. Все, что имел, в них вложил. А вот ныне ни пуха ни пера… У чужих пойду тепло искать. Говорят, чужая печь не греет. Посмотрим. Меня родная заморозила. — Натянул рубаху.
— Садись за стол. Поешь. Не шибко чем угостить могу. Но уж не обессудь…
Кузьма ел неторопливо.
— А ты работал где-нибудь?
— Конечно. В подсобном хозяйстве мясокомбината. Свиней растил. Короче, свинарем. Это последние пять лет. А до того в столярном цехе на деревообрабатывающем. Но заказов на мебель не стало. Все кинулись покупать импортное. Будто заграничное лучше нашего. Нам зарплату перестали платить. Не с чего. Все цехи позакрывались. Разорился комбинат. Нас поувольняли. Разбежались, как блохи, кто куда. Я и подался в свинари. Куда ж еще? Смекнул, что без мебели люди смогут обойтись, а вот без жратвы никуда не деться. Но и тут осечка чуть не приключилась. Заграница наволокла своего мяса и колбас. Этикетки, как картинки. А в пасть возьмешь, и скулы сводит. Ни вкуса, ни запаха. Но пока люди доперли, время прошло. И снова по нашим головам ударило. Да еще как! Похлеще твоей лопаты. Нечем стало свиней кормить. Ну хоть волком вой! Свиньи на меня уже бросаться стали с воем. А я что могу? Самому деньги полгода не давали. Дома тоже началось всякое. Попреками зашпыняли. Мол, коли денег не дают, приноси мясо! Где ж его возьму? Я ращу свиней, но не убиваю. А и забивать, если б и умел, некого стало. Разве только директора подсобного хозяйства! Этот гад ни в один катух не влезет. А свиньи, моя откормочная группа, совсем схудали. Раз в день кормил, чтоб только не сдохли с голоду. Вовсе в кости поизвелись. Таких куда колоть? На их смотреть жалко. Один визг. Им срать было нечем. Не находилось денег на корма. А дома вопят: «Сколько будешь вкалывать дарма? Мужик ты или что?» Ну, я не выдержал. Взял с собой на работу старшую невестку. Ох и сука! Это она заводило всему. Приволок ее в свинарник. И говорю ей: «Ну! Гляди, лядащая, какую тут забить для дома?» Она не поняла и сунулась к свиньям на радостях. Они как кинулись к ей. С ног сшибли. Давай на ей одежу рвать. За кочан капусты приняли. До самой кочерыжки добирались. Зинка поняла, что насмерть изорвут. Как заблажит! Я ее еле отбил. Загнал свиней в клетку. А невестка аж синяя с перепугу. С год молчала. Но тут вскоре корма свиньям привезли. Нам зарплату выдавать начали. Но какую? Стыд сознаться. Да разве я в том виноват? А мои опять в голос: «Какой ты мужик? Пора о семье подумать. Коль хозяин, кормильцем должен стать. А ты сам в нахлебниках! Не то семью, себя не прокормишь. Коли так хреново платят, ищи другую работу!» Да где ее сыскать такую, чтоб и вовремя, и хорошо получать? Такое только во сне снилось. Все люди о том мечтают, но дальше дело не пошло. Где ни спроси — одно и то же. Не то я — образованные люди бедствуют.
— А сами-то? Иль не работали? Иль только на тебя надеялись? — изумилась Шурка.
— Нет! То как можно? Все при деле! Только внучки. Им еще расти надо. Но уж старший… Он самый бедовый, после школы машины на автостоянке моет. Из-за меня. Пожалел. Чтоб не пилили и не грызли. По-своему вступился. Свой заработок начал мне отдавать каждый день. Да прознала Зинка. На его и на мою беду. Обоим выдала. Особо мне досталось. Кровопивцем назвала. Еще как-то облаяла. Стыдила перед всей семьей и соседями. Мол, вот, глядите на захребетника. На того, кто кусок из зубов вырывает! Поверишь, чем до такого дожить, краше в петлю живьем влезть. Самому. Без подмоги! — сопнул Кузьма обиженно.
— Господи! А я себя несчастной считала. Все на Бога обижалась, что детьми обидел. Оказывается, вон как!
— Оно и без детей не можно, коли правду сказать. Вот только, гляди, какие они будут? И у меня не враз все наперекосяк пошло. Сколько радостей случалось, пока росли! А и бед хлебнули. Но взросли… Привели невесток, зятя. Чужие дети. С ними свыкаться привелось. Ведь в семью взяли, в родню. Ан не стали своими. И моих с пути сбили…
— Может, твои такими были? Не замечал?
— Нет! Мои хорошими росли.
— Закинь, Кузьма, пустое молоть. Коль были путными, никто б их не испортил.
— Не только невестки виноваты в том! Ты погляди, сколько горя вокруг! Бродяг развелось больше, чем бездомных псов. Серед них — образованные. Не всех дети с домов повыгоняли. Нужда и голод тому виной. Люди вкус к жизни потеряли. Жить не хотят. А серед бродяг и дети… Чьи-то. Не с добра семьи бросили. Кто сам сбег, иных, как меня, выперли.
— Ой, Кузьма! Хватает и тех, кто с жиру бесится. Вон я своего не гнала. Но ведь сбежал. Потому что та моложе. Выходит, так?
— Да кто ж его знает? Свою беду одолеть бы. В чужую душу своим разумом лучше не лезть!
— Эта душа у него промеж ног росла! — хмыкнула Шурка, убирая со стола.
— Спасибо тебе! — встал Кузьма.
— За что? За то, что чуть не сгубила? Ты прости меня. Не держи зла на сердце.
— Упаси Бог! Ведь и сердце ко мне поимела. В дом взяла, — топтался у двери.
— Куда теперь подашься?
— А к себе — в свинарник. Больше некуда. Да и не выгонят меня оттуда. Со временем что-то определится и в моей жизни.
— Ну, ступай! Дай Бог света твоей судьбе. Коли будешь идти мимо, заходи, если не погребуешь. Сам видишь, скудно живу.
— Зато ни осудить, ни обругать некому. Что имеешь, то твое, — усмехнулся, выходя в темный коридор.
Кузьма, выйдя из Шуркиного дома, огляделся. Запомнил улицу, номер. И, сориентировавшись, зашагал к автобусной остановке. Через час он уже был на работе.
