Кузьма не поверил своим глазам. Стариков словно подменили.
У Ильи за ухом карандаш торчит. Руки уверенно держат рубанок. Каждое движение рассчитано. Сенечка уже не ходит враскорячку, держась за стены. Подает Илье клей, фанеровку, следит, чтобы все было ровно и надежно подогнано.
Павел, тот самый, который встретил Кузьму, уже закрывал окно. С ним старики справились.
— Ну что, проверщик? Ты не гляди на седины, мы еще мужчины! Вот наведем порядок у себя, баб в гости позовем, на новоселье! Краковяку, польку с бабочкой спляшем! — хихикнул Сенечка, гулко откашлявшись.
— Коли ветра не будет, можно и самим в гости к бабам наведаться! — съязвил Кузьма. Старики поняли.
— Ты это кого ветром пугаешь? Нас? Сам говно! Мы такие шторма видели, тебе не пережить! Что вы, нынешние, понимаете в жизни? Да после нас путевых мужиков в
свете не осталось! Скажи, Илюшка? — задрал бороденку Петр.
— Куда им, теперешним! Только на балласт сойдут! Да и то на баржу. На судно никто не годится! Слабаки — не мужики! — поддержал Илья.
— А вы что ж, заживо из нонешних списались? Иль не ваши дети нынче живут на земле? — усмехнулся Кузьма.
— Нас с моря списали. По старости. А дети неведомо в кого удались. В море, на судно, дубиной не загнать.
— Штормов нынче и на берегу хватает, — встрял Сеня.
— А ты молчи! Не выгораживай. Твой сын нынче капитанит! И что проку с того? В море два месяца! Остальные — на берегу жопу сушит! Где такое видано? Раньше наоборот было! А тебя зачем списали? Помехой стал?
— Горючки нет! Вот и стоят на приколе! — оправдывался Сеня.
— Будет тебе! Горючка горькая! То-то из-за нее мы тут ржавеем! Ты своего отца небось не сдал в стардом.
До последнего вздоха доглядел. На руках твоих он помер.
— У меня возможность была! У сына ее отняли! — отвернулся старик, добавив: — Жрать стало нечего. Чтоб с голоду не помер, определил сюда. А и ты тоже не с жиру со мной рядом маешься. У меня один сын. У тебя — трое! — глянул на Петра.
— То и говорю, поизвелись мужики… А что мои? Сплошь береговые. Сам от них сбег навовсе. Все в спекуляции. Деляги! В тряпках души обронили. В Германию мотались за барахлом. Я с ей воевал. Караваны проводил из Англии. В конвое. А они?.. Имя мое обосрали! Вот и не стерпел…
— Теперь бы выжить, а вы про гордыню! — изумился Кузьма, помогая Илье приклеить шпон на спинку койки.
— Чего? Гордыня? А как я могилы своих навещу, тех, с кем в рейсы ходил? Как встану перед ними? В немецких портках, финских носках, японских кроссовках, итальянских джинсах? Да они меня на погосте в клочья изорвут! Ты ж погляди, что жрут они, наши дети! Ничего своего нет! Ножки Буша видел? Эти самые ножки старше самого Буша! И все так! Куда свое подевалось? Заместо спекуляции делом бы занялись. Так нет! Чтоб свое иметь, руки приложить надо. А руки к деньгам привыкли! Только считать умеют. Вот и гавкался с ними цельными днями. Холуями звал безмозглыми. За то и выкинули. Характерами не сшелся с ими. Но ништяк! Схватятся! Допрет и до их! А что до выжить, скажу тебе по совести: краше корку хлеба грызть, но свою! Не на паперти поданное из милостев! Нынче вся Россия побирушкой сделалась. У своих ворогов жратву просит и в долг — на жизнь. Когда такое было? Ответствуй мне!
— Я в политике тупой! — отмахнулся Кузьма от старика.
— При чем политика? Еще недавно все работали! Все имели! Нынче — ни хрена! Из тыщи мужиков — один трудяга. Другие — глянь! То новые русские, то рэкет, то киллеры, то бизнесмены, то налоговая, то полиция, то депутат! А вкалывать кто? Ту банду бездельников кормить надо! А чем? Вот и просим взаймы. Ты видел, в газете пропечатали, какую получку президенту дают за год? Я за всю жизнь столько не заработал вместе с фронтовыми! — трясло Петра.
— Я чужих денег не считаю. От такого сплошные хвори, — не поддержал Кузьма разговора.
— Да не в получке соль! Порядка нет! Вот оттого все кверху килем повернулось. Вся Россия оверкиль сыграла!
— Будет вам отпевать всех скопом! У вас не состоялось — другие живут!
— Э-э, милок! А знаешь, в наше время не было бездомных стариков и детей. Не уходили деды от внуков в приюты да в богадельни. В домах и квартирах со своими семьями жили. Нынче — нет. А это про многое говорит. Пусть не все гладко шло, но цены при Сталине снижались. А нынче? Не успеешь проснуться, пенсии уже на хлеб не хватает! И это нам — фронтовикам! Об детях молчу! Вместе со старухами на помойках кормятся! Такого даже в войну не знавали…
— Ну, вашим хватало! — оборвал Кузьма.
— Не вся сытость в пузе. Не им единым живы! Вот когда голову потеряем, тогда согласимся с тем. Но ить было у нас свое прошлое. В ем совесть считалась главной… Нынче о том запамятовали…
Кузьма помог расставить койки. Разговор со стариками ему порядком надоел. Он с радостью закрыл за собой двери, решив никогда не заглядывать сюда.
— Кузьма! А я тебя по всем этажам разыскиваю. Внук твой приехал. Нашел. Ушлый мальчонка. Просил тебе записку передать. Вот возьми! — протянул Яков маленький листок бумаги.
«Отец! Крепись! Не стало матери! Она умерла. Приезжай проводить ее в последний путь. Так надо. Может, это общее горе помирит всех нас. Егор».
«Почему надо случиться беде, чтобы люди опомнились? — думал Кузьма уже в автобусе. Он чувствовал себя основным виновником случившегося. — Сам дурак, что не сумел в доме стать хозяином. Свалил все на бабу! Она и повела всех по-своему. Не разумом, по выгоде, где легче. Ведь вот были у детей каникулы. Пошто с собой в деревню не брал, к дедам, к делу приноравливать? Все в лагеря, на отдых. А на что он им сдался? Где перетрудились? От чего устали? Себе забот не хотел! Их харчить, обстирывать, да и догляд был нужен. Не схотел мороки! Сбыл с рук. Вот и получил бездельных! Кого винить в том? А Настасья? С этой того хлеще! Случалось, за цельную неделю словом не перекидывались. Ить сколь советов просила. Что отсоветовал: «Решай сама!» Вот и перестала спрашивать. Управлялась как могла. Одними деньгами и подарками семью не удержать. Душа надобна! Тепло! Его и не было. Теперь разве воротишь? Сколь годов минуло?» — качал головой, соглашаясь с собственными горестными мыслями.
Нет, никто, кроме Ольги, не плакал около гроба. Да и та, едва вошел Максим, слезы поспешно вытерла. Зять, посмотрев на Настю, обронил мимоходом:
— Ну наконец-то! Свалила от нас!
Егор глянул на Максима зло:
— Попридержи язык, баламут!
— Да пошел ты! — услышал в ответ насмешливое.
Подойдя к Ольге, сказал:
— Я с дочкой помотаюсь по городу. Зашибу на ужин. А вечером приеду за тобой! Лады?
Дочь кивнула головой согласно. Максим тут же покинул дом.
Андрей сидел в темном углу комнаты. Один. Нина не захотела прийти. И сын, как забытый сосед, сидел поодаль от гроба матери, не желая или не решаясь приблизиться.
