— Оно любую испроси. Почти что каждая тебе ответит, что отдалась любимому, а жила с постылым. Потому доля наша, бабья, завсегда тяжкая.
— Да будет вам жалиться! Вовсе мужиков изговняли. А зачем жили с ними? Мужики плохи? Но отчего их нет, а мы живем?
— Оттого, что бабы выносливые да терпеливые. Мы все можем перенести. Оттого, что живучи…
— Не бреши, Фекла! Живучая ты была на мужиковой шее! Как его не стало, враз в богадельню сковырнули внуки. Так-то не только ты… Покуда живем — пилим, зудим, клянем мужиков. Навроде хуже их в целом свете нет. А уж попреками да бранью с утра до ночи поливали благоверных…
— Ну, спробовала б мово Ванятку облаять! Так бы родные зубы из сраки клещами тянула б, — усмехнулась Прасковья и добавила: — Мужик и есть мужик! Мать с отцом послухает. Бабу — ни в жисть. Да Бог с ними, с мужиками. Нету их боле. А без их и дети от рук поотбивались. Ни тепла, ни уваженья не стало от них. Я им слово, они — десяток грубостев. И все заткнись да заглохни! При отце рот открыть пужались. Нынче озверели вовсе. Вон мои хотя бы… Четверым в четырехкомнатной тесно стало. Купили в хватеру меблю. Да и говорят мне: «Придется в стардом уйти. А то диван ставить негде…» Ну я им и ответствую, мол, почему б мне на том диване не спать? Так мои выродки аж поперхнулись. Мол, что ты, старая, с ума свалилась вовсе? Он же импортный. Аж из самой Италии! На ем особливые люди сидеть станут! Ну я в свое уперлась. А чем моя жопа худче ихней? Оне вам чужие. А я, хочь и суконная, на свет вас, гадов, произвела! Ох и взвились! Ох и загалдели ироды! Меня мой старик, даже вовсе пьяный, так не обзывал. Ну, я тож не молчала. Всем жару наподдала. Все им вылепила. Со злости сама сюда сбегла. И нынче досадно мне! Бывало, гости к им грянут. Оне им все на стол выметут. А мне лишь то, что от гостей осталося. Мы с дедом так их не растили. Наперед своих кормили. Зато нынче это не принято. С родителями за единым столом есть уж срамно. Потому меня на кухню определили. Я, вишь ты, не по правилам ихним ем. Не могу ложку с вилкой держать легко. Потею и икаю за столом. Оттого им гадко становилось. Когда я обоих внучат им растила, все было ладно. Нынче внуки боле родителев росточком стали. И меня уж не надо. А вот диван нужон. Но не про мою честь. Рылом я не вышла для Италии той! Ну и хрен с ими! Коль так, без их обойдусь. Хочь и обидно, — шмыгнула носом Прасковья и умолкла.
— Ты хоть сама ушла. С форсом, с гонором. Поругалась на них. А меня просто вывели из квартиры. Без криков. Посадили вместе с пожитками в такси и сюда. Молча. Невестка у меня культурная. Не ругается. С сыном моим развелась. Выгнала его из собственной квартиры. Он в бомжи ушел. Не стал скандалить с ней. И попросил меня не обижать. Она и сказала мне: «А разве я вас обижаю? Не выбросила на улицу. Не заставила работать. Я вас устроила на все готовое. Жить станете без забот. Как королева! О такой судьбе ваш сын только б помечтал…» Спросила, можно ли мне будет внучку навещать изредка? Она и ответила, как ошпарила: «Ни к чему излишние заботы. Ну кто мы теперь друг другу? Чужие люди…» Так вот и расстались, — опустила голову Фекла.
— Ой, бабы! Что случилось! Скорей! У Пашки горе! — сунула в дверь голову седая круглая старушка и позвала всех за собой.
В соседней комнате уже не протиснуться. Яблоку упасть негде. Сквозь гомон слышен плач и причитания Павлины:
— Родимые вы мои, да как же так случилось с вами?!
— А что стряслось? — спросила Прасковья.
— Неужель не слыхала? Ее дети вместе с внуками поехали отдыхать на море. На своей машине. И попали в аварию. Все насмерть. Никого в живых. Доставили их прямо в морг. Завтра похороны. А Павлине надо уходить в ту квартиру, где раньше жила с детьми.
— Вот так да! И она плачет? — изумилась Фекла и позвала старух из своей комнаты обратно. — Вы ж не знаете, как у нее случилось. Жалеть хороших стоит. Но ведь не этих негодяев! Еще и плачет о них, глупая!
— Какие ни на есть, ее дети, — вставила Глафира.
— Дети? Ты знаешь, что с ней утворили ее изверги? Нет! Ну и молчи…
— А что случилось-то?
— Она с дочкой жила. Та уж в третий раз замужем. И всякий раз Павлина ее совестила. Мол, остепенись, ведь дети у тебя! Не буйствуй. А та в спекуляцию по уши влезла. У нее хахалей больше, чем волос на голове, перебывало. Ну, наконец-таки остановилась на Сергее. Прописала, расписались. Поначалу вроде все наладилось. Но вскоре скандалы пошли. Запил мужик. У Павлины пенсию отнимать стал. Когда не отдавала — колотил старуху об стенку головой. Она в больницу попадала. Жаловалась дочке, та ей в ответ: «А ты не лезь в нашу жизнь. Сами разберемся». «Помилуй, не лезу. На что вы мне сдались?» «Зачем его ругаешь, попрекаешь за что? Я с ним живу, мне видней. Не смей обзывать Сергея, не будешь бита!» «А зачем бьет, душу выколачивает? Я молчу, а он последние копейки отымает, что на хлеб себе припрятала! И ты не заступилась ни разу! Ведь и так не сижу на вашей шее. На свои харчусь. Зачем же отнимать? Их у тебя, этих мужиков, сколько перебывало? А ну всякий стал бы колотить? Чую, и этот не последний. Пропащая ты народилась. И мужики твои едино гады!»
Ох и разозлилась дочка на Павлинку. С балкона хотела выкинуть ее за сказанное. Да бабка заорала с перепугу, когда поняла, что там, внизу, ее ждет. Тут внуки подскочили со двора. Пронесло Павлину. Но на другой день утром, когда дети в школу ушли, сгреб зять бабку в охапку и выволок на площадку. Развернул спиной да как дал пинка. Павлина все ступени разом перелетела и в стенку зубами. А зять уже и двери закрыл. Ни соседи, ни участковый не достучались. Сказал всем одно: «Пусть убирается отсюда подальше, пока жива. От греха…» Ее сюда и привезли. Насовсем. Вместе с пенсией. И за два года никто ни разу не навестил, не позвонил ей. Хуже собаки выкинули. Она целый год болела. Дочка даже не спросила, жива мать или нет? А Павлинка плачет, глупая. О ком?
— О внуках, может быть? Они-то при чем?
— Внуки тоже ее забыли. Согласились с матерью. Но нынче что уж говорить? Никого не осталось. Только память горькая с ней в тех стенах… Я б на ее месте никогда бы не ушла отсюда, — заметила Серафима.
— Не приведи Господи оказаться на ее месте никому из нас! — перекрестилась Фекла. И, выглянув в окно, приметила Кузьму. — О! Наше холостое сокровище мыкается по двору. Не знает, куда себя воткнуть.
— Уймись! Он человек сурьезный. Не балаболь про него глупостев. Таких, как Кузя, в свете мало! Руки при месте, не пьет. Из себя ладный. Не то что сантехник Мишка. Бывалоче, вывернется из-за угла, сразу поверишь, что нечисть не только в сказках водится! — усмехнулась Серафима и добавила: — Видать, зазноба имеется. Вон сколько средь нас, а ни одну не приметил.
— Тебя, что ль, не узрел?
— Я что! Другие имеются. Молодшие да пригожие. Все при них, кроме доли.
— Потому и не замечает! — вставила Глафира, глянув через плечо во двор. — А ничего мужик! Только уж очень он замкнутый, неразговорчивый.
— У него недавно жена померла. Оттого такой смурной.
