Баба не смутилась:
— Дремучий ты, Кузьма! Нынче мода такая! И ее придерживаются все женщины.
— Так то женщины! Но не клячи Буденного! — не сдержался мужик.
— Нахал! Мужлан! Пещера первобытная! Гомо сапиенс! — взорвалась баба.
— Чего? Как ты меня обозвала?
— Человекоподобным дикарем!
— А ну и хрен с тобой! — отмахнулся равнодушно и спросил: — С чего зашлась? Я ж тебе ничего плохого не сказал. У нас, когда бабу с кобылой равняют, значит, шибко хвалят!
— Не кобылой назвал, клячей!
— А кляча та же кобыла. Только твоего возраста. Что тут обидного?
— Сам мерин!
— Так оно и есть, — согласился Кузьма.
— Тебя, как человека, все мы на чай приглашаем. А ты хамишь! Совсем одичал за отпуск.
Кузьме вспомнилась Шурка. Румяная, упругая, точеная. К ней прикоснуться — сплошное блаженство. Кожа — мягче бархата. Грудь высокая, как у девки. И такую вот королевну, отпаренную, обласканную, согласную на все, отняли прямо из рук. И увезли надолго к какой-то там сестре, даже не спросив его согласия. Тут не только озвереешь, думает Кузьма.
— А в чью честь этот чай? Что намечается?
— Ничего! Ты из отпуска вернулся. Для всех это событие! И даже радость.
— Да будет, Глафира! Без повода не собирались никогда. Мой отпуск — не причина. Скажи, что там стряслось? Иль взамуж отдаете? Иль в семью кого-то забирают?
— Угадал. Прасковью увозят домой. Не смогли без нее обойтись молодые. Так и сказали ей, что спать она станет на импортном диване — в отдельной комнате. И никто ей мешать не будет. Лишь бы было, как раньше. Все до единого за ней приехали. Просили прощения. Она и уступила. Завтра ее забирают от нас. Но ты не выдай меня, что рассказала наперед. Пусть Прасковья сама расскажет. Но приди, — попросила, подморгнув.
Кузьма, купив конфет, вечером пришел в столовую, где у телевизора в это время собиралось все ходячее население стардома.
Кузьму встретили улыбками.
Старухи вмиг усадили его за стол. Окружили пирогами, печеньем, булками. Каждая старалась угостить своим:
— Этот с малиной! Испробуй!
— Отведай с клубникой!
— А мой с земляникой! Ешь!
Кузьма растерялся:
— Да куда мне столько? Не одолею. Не поместится!
— А ты чаем запивай! Свежий, крепкий! С мятой! Всю усталость как рукой снимет! — уговаривали его.
— Эх, Кузенька! Голубочек ты наш сизокрылый! Последние посиделки с вами сижу. И заново домой вертают меня. К своим! Заскучались совсем. Целым кагалом уламывали воротиться. Я фасон держала. Не враз согласилась. Забиделась. Но куда деваться? Своя кровь. Прощать надо. Уезжаю. Завтра за мной приедут. Я уж вещи собрала. А жаль мне покидать нашу богадельню. Зазря ею люд пугают. Тут тепла и сердечности куда как больше, чем серед родни, — вытерла старушка набежавшую слезу.
— А вы нас проведывать будете, если захотите. Нам тоже станет скучно без вас! — подал голос щуплый седой старичок.
— Дома всегда делов полно. Как закрутишься с утра, до ночи не вырвешься. Где там навестить? На то уж сил не сыскать. Здесь вот и отдохнула серед вас. И душой. Как на курорте. Нынче до смерти стану помнить, что не перевелись у нас добрые люди, какие помогают жить, хочь и чужие. Серед своих лишь помираем, — вздохнула Прасковья и подвинула Кузьме пирог с черникой. — Откушай касатик! Дочка испекла. Для прощанья…
Кузьма послушно ел, не замечая, как усевшаяся напротив него Глафира отчаянно пытается привлечь к себе его внимание. Она громче других говорила и смеялась, рассказывала всякие анекдоты, которые не понимал Кузьма. Она тараторила без умолку. Обрывала, поддевала, стараясь выделиться. Но Кузьма ни разу не взглянул на нее.
Глафира начинала терять терпение. Ее бесило равнодушие Кузьмы. Она не привыкла терпеть фиаско.
— Кузьма! А почему вам родители дали такое старомодное имя? Вам подошло бы более звучное, оригинальное! Кузьма — это суконное прошлое! — задевала мужика.
— Нешто Глашка краше? — рубанул в ответ, даже не повернув головы, и снова заговорил с Прасковьей.
— Кузьма! А как вы провели отпуск? Где отдыхали? Вероятно, были на курорте?
Кузьма не ответил.
— Кузьма! Вы бывали когда-нибудь за рубежом?
— Да не трещи, как сорока! Какие там курорты, заграницы? Мне до их? Это ты, балаболка порожняя, моталась, как катях в луже, не зная, к какому берегу приткнуться! У меня работы прорва! А ты хреновину порешь про отдыхи. Когда сдохну, тогда все разом наверстаю. Теперь отстань! — отмахнулся, как от назойливой мухи.
Но столяр плохо знал бабу. Она не умела уступать и отступать. Если Глафира прицепилась, наметила себе что-то, то не оставляла своих притязаний надолго.
Вот и теперь, умолкнув на минуту, взялась снова:
— Кузьма! Каких женщин предпочитаете? Блондинок?
— Молодых! — ответил под общий смех.
— Ну это понятно. Все старики любят девушек. То старческая болезнь, — съязвила баба.
— Какой же Кузьма старик? Он мужчина в самом расцвете сил. Мне б его возраст и внешность, даю слово, флиртовал бы с двадцатилетними. Они как раз таких уважают теперь.
— Да разве они знают тонкости мужской души, толк в любви? Вертихвостки! То ли дело иметь отношения с изысканной дамой, умеющей ценить в мужчине личность, а не кошелек, как молодые. Что вы скажете на это, Кузьма?
Но столяр не слышал, ничего не ответил Глафире.
Побыв для приличия за столом не более часа, решил пойти домой, отдохнуть перед рабочим днем. Выйдя во двор, он сел на скамейку перекурить. И почти тут же к нему подсела Глафира.
— Кузьма, вам не скучно одному в своей келье? Может, скрасим ваше свободное время?
— Как? — не понял столяр.
— Пригласите меня к себе…
— На хрена? Я что, захворал? — выбросил недокуренную сигарету и пошел домой, ворча на баб, потерявших стыд.
Яков, только недавно вернувшийся в стардом, видел все из окна. Едва Кузьма вошел в коридор, он открыл двери, позвал к себе.
— Умерла сестренка. Завтра похороны. Меня не будет целый день. Надо помочь Сане. Она совсем с ног валится. Едва пережила свалившееся горе. Мы все очень дружны были. Теперь нас осталось двое. Как страшно терять родных, Кузьма! Словно часть самого себя. А ведь была семья… Что от нее осталось? Двое одиночек. Я так боюсь за Саньку! Ей, как и мне, всегда не везет. Она тяжело переживает каждую неудачу. Но как оградишь от них последнюю сестру?
— Семья ей надобна. Мужик! Помощник и заступник! Он сам ее беречь станет от бед.
— Муж станет беречь? Да не смеши! Таких на свете нет! Мужья лишь в гроб загоняют! — усмехнулся Яков.
