Счастья никакими ухищрениями не добьешься.
Учись находить в жизни радость.
Хун Цзычэн. «Вкус корней»
Красиво жить не запретишь
B сорок лет, немного гордясь кризисом зрелости, который я переживал вместе с вскормившей меня советской цивилизацией, я отправился за исцелением в дзен-буддийский монастырь. Адрес был выбран случайно (если такое возможно), но результат себя оправдал. После двух дней трудов и медитации каждого новичка принимал настоятель. У него было имя, даже два — американское и монашеское, и должность: будда. Став им, он отвечал на вопросы страждущих, но только — на самые главные. Прежде чем такой задать, я полдня бродил по окрестным горам, пытаясь сформулировать в одной фразе все претензии к мирозданию. Труднее всего оказалось поставить вопрос, на который не знаешь ответа. Окончательно окоченев, я сдался обстоятельствам.
— Я пишу большую часть жизни, — путано начал я, оставшись наедине с буддой, — но слова перестают много значить, как только они оказываются на бумаге.
Настоятель обидно быстро согласился.
— Конечно, — мягко сказал он, — слова — иллюзия, но реальны стоящие за ними чувства.
Тут он неожиданно и страшно заорал что-то нечленораздельное. Я отшатнулся в ужасе.
— Вот видите, — опять спокойно продолжил он, — даже звуком можно оскорбить, но словом можно передать и любовь.
Озадаченный аудиенцией, я вновь побрел в уже темные горы. На морозе до меня наконец дошло сказанное: пиши о том, что любишь, надеясь разделить радость с другими.
Так я попал в гламур, где впервые были напечатаны почти все вошедшие в эту книгу эссе.
Дело в том, что когда Россию настигла свобода, мне хватало толстых журналов. Я их до сих пор люблю — неизменные и незаменимые, как «Лебединое озеро». Читая их, всегда знаешь, что будет дальше — будет плохо. Мартиролог русских бед, они воспитывают из читателей стоиков, гламур же родился эпикурейцем.
Между двумя школами не такая большая разница. И те, и другие не ждут светлого будущего, не говоря уже о настоящем. Но стоики идут к концу сжав зубы, эпикурейцы хватают ими все, что попадется по дороге. Этим меня гламур и подкупил. Я хотел, чтобы другие были, как Марк Аврелий. Но сам предпочитаю Горация.
С гламуром его объединяет вера, которая к пятидесяти стала моею: пусть счастье недостижимо, но жизнь невозможна без радостей. Их-то я и решил собрать под этим переплетом. В сущности, это — прихотливый дневник автора, благодарного за книгу, выставку, фильм, спектакль, встречу, приключение, путешествие или обед. Последний, как это обычно и бывает, дает лучший урок писателю: только переварив переживание, ты делаешь его своей неотъемлемой частью.
Нью-Йорк
31 декабря 2003
Кожа времени
Школа роскоши
Дворец нефтяного магната, где мне по не слишком внятным причинам предстояло провести вечер, располагался неподалеку от молдавского посольства. Но и без этой приметы найти его не составляло труда — возле каретного сарая толпились не поместившиеся внутрь «роллс-ройсы». Палладианская архитектура пленяла четкостью линий и равновесием объемов. Этот приветливый романский рационализм без труда вписывался в чуждый ему вашингтонский пейзаж. Возможно, потому, что ренессансный стиль дополняла средиземноморская флора, посреди которой подавали коктейли в богемских бокалах. Сдержанно освещенная, чтобы не мешать Луне, сцена живо напоминала «Великого Гэтсби». В желтом бассейне бил тот же фонтан из каменного ананаса — американский символ роскоши, что и в фильме, снятом по роману Фитцджеральда. Правда, в отличие от книги здесь не было нуворишей. Гости, подобранные не менее тщательно, чем антикварная мебель, представляли либо большую власть, либо старые деньги. Если послы, то крупных держав, если политики, то конгрессмены, если миллионеры, то филантропы.
Первый знакомый, с которым я встретился по дороге в двусветную пиршественную залу, оказался Роденом, вторым был холст Миро. Узнать других мне помешал обед: салат из мэйнских омаров, седло воспитанного без пестицидов колорадского барашка, саксонский фарфор с монограммой, несъедобная парчовая птичка, будто ненароком запутавшаяся в батистовой салфетке, официанты с университетским, хоть и румынским, образованием. Вина были старыми, шампанское — от Клико, сигары — гаванскими. Хозяин — полный сириец в оксфордском галстуке — лоснился довольством: даже жен у него было две.
С лицемерием хорошо покушавшего гостя я уселся в дубовой библиотеке, откинулся на сафьяновые — в тон переплетам — подушки, пригрелся у готического камина, где потрескивали ароматные поленья из старой груши, и, попыхивая нелегальной «Ромео и Джульеттой» (размер «Черчилль», чтоб надолго хватило), предался размышлениям о бедности.
«А что дальше? — спросил я себя, запивая трезвые мысли столетним коньяком. — Пельмени с золотых тарелок? Соболиный плюшевый мишка? Паштет из персонажей Красной книги? Тир ракет? Охота на ручных медведей? Все это мастурбационная фантазия второгодника, недостойная вложенных в ее осуществление денег. Нет, достигнув потолка, роскошь теряет энергию роста. То, что нельзя улучшить, можно лишь отменить. С вершины все пути ведут вниз, и чем круче гора, тем соблазнительней лежащая внизу долина. Богатым не хватает только бедности, и как не понять тех, кто стремится к ней. Лучшее в мире — Бог и природа, любовь и творчество — достается нам бесплатно А то, что дается даром, и называется даром — случая провидения, судьбы. Такое не покупают, а выпрашивают. Надеясь, что бедным больше везет на подарки, многие готовы с ними поменяться местами. Утопия бедности — самая популярная в Америке (после утопии богатства, конечно). В последние десять лет 40 миллионов американцев предприняли шаги, ведущие к опрощению своего слишком зажиточного обихода. Что заметно повысило цены на недвижимость в известном своей живописной простотой Вермонте.
Однако, чтобы отказаться от богатства, надо им владеть. Аристократизм опрощения доступен лишь тем, кто сполна познал суетную тщету желаний. Даже Будда был принцем, прежде чем стать нищим. Ничем не владеть и всем пользоваться — роскошь монаха (и моего кота). По пути к этому идеалу лежит школа богатства. Распорядиться им с толком куда сложнее, чем кажется тем, кто о нем только мечтает. Особенно в нашу стремительную эпоху, когда роскошь, как горизонт, перестает быть собой, стоит только до нее добраться.
