Письма с Брайтон-Бич
Когда я приехал в Америку, Брайтон-Бич был еще робким. Первый русский магазин, как сельпо, торговал всем сразу — воблой, икрой, матрешками. Первый русский ресторан был невзрачен, как вокзальный буфет: вчерашний борщ, тусклые обои, по залу бегают хозяйские дети. По знаменитой ныне Брайтон-Бич-авеню продвигались стайки эмигрантов — от магазина «Березка» до кинотеатра «Ошеана». Униформа у них была одна, как в армии неизвестно какой державы. Зимой — вывезенные из России пыжики и пошитые в Америке дубленки. Летом — санаторные пижамы и тенниски. В промежутках царили кожаные куртки. Даже непонятно, из каких таких лесов мы вывезли с собой столь пылкую любовь к охотничьей одежде. Брайтон еще только создавался. В Россию еще только отправлялись конверты со снимками: наши эмигранты на фоне чужих машин. Правда, уже тогда появился предприимчивый пляжный фотограф, который предлагал клиентам композицию с участием фанерных персонажей из «Ну, погоди!». Он раньше всех понял, что Микки-Маус здесь не станет героем.
Со временем Брайтон-Бич изменился. Он стал пикантной изюминкой этнического Нью-Йорка. Брайтонские сцены достаточно часто мелькают на экранах телевизоров. Сюда уже возят туристов. И в путеводителях он уже занял свое законное место между Гарлемом и Чайна-тауном. С ним даже считаются, как с частным посольством российской державы. Брайтон-Бич выиграл войну за независимость так же триумфально, как это сделала за два столетия до него остальная Америка. Освободившись от метрополии, гордый Брайтон не уставал дерзить могущественной родине. Явно Кремль презирая, тайно он мечтал о реванше: «Вот бы на Подоле увидели меня в «кадиллаке», а Соню — в песцах!» Правда, как это часто бывает, когда действительность зачем-то обгоняет мечту, сладкая месть не удалась. Когда волна перестройки докатилась до брайтонских берегов, когда отдельные ручейки слились в девятый вал, когда российские гости стали такой же обычной приметой эмигрантской жизни, как уклонение от налогов, выяснилось, что особых дивидендов перемены Брайтону не принесли. Посланцы перестройки даже не захотели признать в Брайтоне свое светлое будущее. В целом Брайтон России «не показался». Сердцем она его не полюбила, учиться у него не захотела. Товарообмен с Россией тут был налажен и раньше, а от обмена ценностями выиграл, кажется, один Вилли Токарев, чья таксистская муза пересекла океан, не замочив подола. Естественно, что и Брайтон ответил родине взаимностью. Около будки, где продавались огромные пирожки, одно время висела табличка: «Здесь был Горбачев, который хотел нашими пирожками накормить голодную перестройку».
В этом выпаде чувствуется искренность, которая всегда была достоинством Брайтона: здесь говорят, что думают, не обращая внимания на детей, женщин и генсеков.
Не только старая, но и «новая родина», как любят писать в эмигрантских газетах, не полюбилась Брайтону. Здесь не ждут милости от природы, а по-мичурински переделывают окружающую среду на свой лад.
Брайтон не устраивала открытая им Америка, и он создал себе другую. Поразительно, как мало американского в здешней жизни. В грандиозном гастрономе «Интернешнл фуд» продается свой вариант любого продукта. Ладно бы там черный хлеб, кефир, чесночная колбаса. Но ведь абсолютно все — сок, ванилин, сухари, валидол, пиво. Брайтон ни в чем не признает американского прейскуранта. Здесь — и только здесь — можно купить узбекские ковры, бюстгальтеры на четыре пуговицы, чугунные мясорубки, бязевые носки, нитки мулине и даже зубную пасту «Зорьку».
Индустрия развлечений на Брайтоне тоже эндемичная — свои звезды, свои лауреаты всесоюзных конкурсов, свои застольные ритуалы, свой юмор и, конечно, собственная пресса. На ее страницах эмиграция продолжает интимное общение на языке, раньше считавшемся пригодным лишь для приватного, если не для алкогольного общения. Поэтому на Брайтоне никто не вздрогнет, прочитав в газете, что «Жорика и Беаточку поздравляют с золотой свадьбой». Из-за любви Брайтона к уменьшительным суффиксам иногда кажется, что здесь живут люди с птичьими именами: Алики, Шмулики, Юлики, Зяблики.
Когда на Брайтон-Бич открывается ресторан, а происходит это неправдоподобно часто, название ему подбирают имперское: «Метрополь», «Европейский», «Столичный». Тут нет зависти. Брайтону ничего ни от кого не нужно — ни от России, ни от Америки. Брайтон не опускается до воспоминаний — он их сам творит.
Феномен Брайтона в том и заключается, что здесь не считаются с реальностью — ей предпочитают фантасмагорию. В брайтонском плавильном котле все перемешалось — причудливый русско-еврейско-английский жаргон, воспоминание о не своем прошлом, надежды на неосуществимое будущее. Брайтон живет мифами, и в этом ему нисколько не мешает действительность. Здесь построили собственное общество и заговорили в нем по-своему.
О последнем прекрасно свидетельствуют богатые брайтонские вывески — скажем, построенное на века неоновое чудо «Оптека». Наверное, владелец придумал этот неологизм, чтобы не тратиться на лишние слова. И так каждый сообразит, что в магазине «Оптека» можно и очки заказать, и аспирин купить.
Зато брайтонские рестораны не скупятся и заказывают себе роскошные двуязычные вывески. На одной, например, латинским шрифтом написано: «Capuccino», а внизу русский перевод — «Пельмени».
Брайтон создал особый — агрессивный — стиль жизни. Одни им гордятся, другие стесняются, но никто не в силах избежать его влияния.
Главная черта брайтонского стиля — изобилие: денег, тела, слов. Настоящий брайтонец занимает полтора сиденья в метро. И даже не потому, что он толстый. Нет. Просто он — хозяин жизни, Гаргантюа от эмиграции. Изобилие — среда, в которой он живет и которую он создал своими руками. Ни на какой Пятой авеню нельзя увидеть столько норковых шуб, сколько на зимнем брайтонском променаде. И бриллианты на каждой шее, во всяком ухе — будто вокруг не Бруклин, а кейптаунские копи. На брайтонских банкетах расставляют угощение в три этажа: на одном — сациви, на другом — шашлыки, на третьем — пирожные. И музыканты играют без антрактов.
Брайтон поражает всех, кто туда попадает. А все потому, что тут знают, как жить. И знание это уж конечно при себе держат. Собственно, одна из главных примет брайтонского стиля — его пропаганда. Здесь каждый знает, что надо делать другому: как написать роман или портрет, как вылечить рак или похмелье, как заработать миллион и как его потратить. Огромная, всепоглощающая уверенность в себе позволяет не только давать советы, но и следить за их выполнением.
Брайтон-Бич — страна сильных, богатых, самоуверенных людей. Им не нравился мир, который они оставили, им неинтересен мир, который они нашли, и они строят себе новую родину. Такую, чтобы была по вкусу. Родину размером в десяток бруклинских кварталов.
Брайтон-Бич — реинкарнация Одессы, причем именно той шумной, грязной, полублатной Одессы, которую Бабель в содроганиях восторга описывал рассадником мечты и фантазии: «Подумайте — город, в котором легко жить, в котором ясно жить… Думается мне, потянутся русские люди на юг, к морю и к солнцу… Литературный мессия, которого ждут столь бесплодно, придет оттуда». Сам Бабель им и стал. Но творческая потенция Одессы на том не иссякла — просто сама Одесса пустилась в путь. Теперь она здесь, на Брайтон-Бич, густо заселенном персонажами, будто списанными с бабелевских «аристократов Молдаванки»: «Они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури».
