Включил телевизор. И отпрянул от клокочущего экрана. Шла прямая трансляция Съезда народных депутатов. Знакомые, примелькавшиеся лица народных избранников — профессоров, генералов, сельских учителей, хлеборобов, писателей — были искажены страхом, ненавистью, неистовой яростью, желанием немедленного коллективного действия. Все требовали расправы над узурпаторами, посягнувшими на демократию. Все славили великого Президента России, давшего отпор путчистам, зачитавшего с танка свой исторический революционный манифест.
― Их надо расстрелять прилюдно, принародно, на Красной площади, и пусть их проклятые трупы клюют вороны! — заходилась в стенании молоденькая учительница из подмосковного городка, обучавшая ребятишек словесности.
— Всех повесить на фонарных столбах перед зданием Центрального Комитета их кровавой палаческой партии! — наливался праведным гневом видный академик, ударяя тучным кулаком о трибуну, малиновый, грозный, на грани апоплексического удара.
— Сбросить их в шахту, как они сбросили представителей царской фамилии! — переходя на фистулу, выкликал генерал из Политуправления армии, который с некоторых пор проникся лютой ненавистью к коммунизму, не стесняясь выказывать монархических пристрастий.
— Товарищи, предлагаю всем добровольно сжечь свои партбилеты, как сжигают гнойные бинты и повязки! — это произнес видный политик демократического толка, предлагавший переименовать Ленинград в Петербург. — Вот так, господа! — он достал партбилет, запалил зажигалку, поднес язычок огня к красной партийной книжице, и та загорелась у него в руках. И множество других депутатов тотчас последовали его примеру. Весь зал был в огоньках горящих партбилетов, которые трепетали, словно огненные мотыльки.
— Товарищи депутаты, — сурово и яростно предложил общественный деятель, возглавлявший Комитет Мира, все годы осуждавший агрессивный американский империализм. — Мы должны осудить кровавую советскую власть, усеявшую нашу Родину костями замученных и невинно убиенных, поставившую мир на грань ядерной катастрофы. В знак презрения к путчистам предлагаю отказаться от правительственных наград, швырнуть их в лицо преступников! — с этими словами он отцепил от пиджака орден «Знак почета» и кинул его в проход между рядами. Следом стали подниматься заслуженные шахтеры, орденоносные космонавты, почетные колхозники, прославленные ветераны. Все торопливо отстегивали и отвинчивали ордена, кидали их в проход. Вся ковровая дорожка была усеяна красной эмалью и золотом трудовых и военных наград. В президиуме, одиноко, окруженный священной пустотой, похожий на божество, восседал Истукан, упивался своим торжеством.
На трибуну выбежал депутат, похожий на Бурбулиса, с длинным щучьим носом, близко поставленными костяными глазами, и, издавая щелкающий звук, как если бы открывалась табакерка или распахивались створки морской раковины, прокричал:
― Товарищи депутаты, начался арест путчистов!.. Бригады демократически настроенных граждан вместе с правоохранительными органами, перешедшими на сторону народа, проводят задержание государственных преступников и препровождают их в «Матросскую тишину».
Весь зал вскочил, бешено зааплодировал, неистово воздевая руки, требуя жестокой казни — четвертования, отрубания голов, утопления в Москва-реке — за государственные преступления, за нарушение Конституции, за злодейское убиение трех невинных юношей, чьи тела, покрытые трехцветным флагами, ожидают своего погребения. Проклятых палачей и мучителей нужно казнить тут же, пред ликом убиенных, в знак искупления.
Белосельцев смотрел, пораженный. В каждого из говоривших, исказив их рты, глаза, голоса, вселился демон. Из кричащих оскаленных ртов валил ржавый дым. Из дышащих ноздрей вырывались клубы пара. Из оттопыренных ушей лилась желтая пена. У миловидной депутатки, боровшейся с привилегиями, из-под юбки выпал толстый чешуйчатый хвост, свивался кольцами на полу. У пылкого оратора-демократа, требовавшего запретить компартию, из рукавов вместо рук просунулись кожаные перепончатые крылья, и он хлопал ими, пробираясь к трибуне, похожий на огромного, не умевшего летать пеликана. И повсюду в зале — на люстрах, на лепнине, на головах депутатов сидели демоны. На плече Истукана недвижно и величаво, раздув пупырчатый зоб, лениво поводила выпученными глазами перламутровая жаба.
Он выключил телевизор. Из погасшего экрана продолжала литься ядовитая радиация. В комнате пахло подвалом, в котором разлагался труп.
Раздался телефонный звонок, резкий, верещащий, как хирургическая пила Джингли, рассекающая грудную клетку. Звонил помощник Зампреда:
— Виктор Андреевич, вы хотели повидаться с шефом? Он вас может принять.
— Но ведь он арестован! Только что сообщили по телевизору!
— Нет, он у себя в кабинете. Если хотите, можете приехать. Пропуск заказан.
Белосельцев чувствовал смятение, страх, опасался выходить на улицу, где рассекают воздух яростные нетопыри, ехать к тому, обреченному, кто стал воплощением беды и несчастья, от кого веяло поражением и погибелью. Белосельцев пережил мгновение тошнотворной слабости и острого к себе отвращения. Засобирался и выскочил из дома на улицу.
Здание ЦК на Старой площади, с золотыми литерами на фасаде, где обычно толпились машины, отъезжали с шипением черные лимузины, расхаживала зоркая охрана, входили в подъезды респектабельные властные люди, — серый дом был безлюден и мертв. Не было людей и машин. Казалось, сам воздух вокруг него был разрежен, прозрачен, и в нем было невозможно дышать. Зеркальные окна казались вымытыми как в доме покойника. Золотые литеры светились как надпись на могильном камне.
Он открыл тяжелую дверь. Охрана с синими козырьками госбезопасности смотрела, как он входит. Он ожидал, что его сейчас арестуют. Прапорщик вытянул из документа квиток пропуска, окинул Белосельцева холодным взглядом, сказал:
— Проходите...
И он прошел, не ведая, выпустят ли его обратно или возьмут под стражу.
Коридоры, лабиринты, тупики, закоулки с высокими дубовыми дверями были безлюдны. Еще висели на дверях таблички с именами всесильных партийцев, но словно померкли, стали забываться, отлетали куда-то в прошлое вместе со стремительно исчезающим временем.
Он поднялся по лестнице, слыша собственные гулкие шаги, разносимые эхом по объему опустевшего здания. Нашел кабинет Зампреда.
Дверь кабинета была настежь распахнута. Место, где обычно находился помощник и гремели без устали телефоны, было пустым, словно все это вырезали. Телефоны молчали, а сам Зампред в жеваном костюме, небритый, с синеватыми вмятинами на усталом лице, ходил по кабинету как волк в клетке. Шевелил беззвучно губами, и рядом шелестела и чмокала гильотина для резки бумаг, выплевывая лапшу измельченных, уничтоженных документов. Белосельцев с болью, с внезапной нежностью и тоской смотрел на него.
— Вы? — Зампред увидел его. — Вы пришли?
Белосельцев хотел ответить, но молча шагнул, распахнул объятья, и они, обычно сдержанные при встречах, деликатно обходительные, обнялись. Прижимая к себе Зампреда, Белосельцев чувствовал дух чужого табака, исходивший от его пиджака, и какой-то еще запах, то ли бензина, то ли легкого тлена — каких-то тонких болезнетворных веществ, сопровождающих страданье и немощь.
