— Не понимаю... — лепетал он. — Что ты хочешь сказать?..
— Ты уйдешь со всех постов!.. Добровольно!.. У тебя больше нет власти!.. Силовые министерства я замкнул на себя!.. С Америкой я договорился сам, и они тебя больше не примут!.. Через два дня я запрещу Компартию!.. Через три месяца распущу Союз!.. Ты будешь президент кислых щей!..
— Не пройдет!.. Не позволю!.. Я обращусь к народу!.. Выйду на референдум!.. — слабо верещал Меченый, над которым нависли огромные фиолетовые кулаки, и пасть с малиновым жарким языком ревела на него, выхаркивая страшные слова:
— Ты, педрило, возьмешь сейчас эту ебаную ручку и напишешь при мне отречение!.. Иначе я обращусь к Съезду с разоблачением!.. Скажу, что ты — главный путчист, был в сговоре с этими мудаками, направлял их против меня, против Конституции и народа!.. Тебя ждет тюрьма, холодный пол, клопы, тараканы и надзиратель с железным елдаком!.. Тебя будут судить, как Бухарина, и я выставлю тебя в Колонном зале Дома союзов как английского шпиона, продавшего Родину этой драной кошке Тэтчер!.. У нас есть записи ваших разговоров!.. Есть записи того, как орет на тебя твоя баба, бьет тебя по лысине ночной туфлей!.. Или ты сейчас же напишешь отречение, или я раздавлю тебя как улитку!..
— Но у меня есть власть!.. — возопил Меченый тонким криком раненого зайца. — У меня есть «ядерный чемоданчик»!.. Я — Президент ядерной сверхдержавы!..
— Ты?.. Чемоданчик?.. — Истукан перестал кричать, засунул в рот два пальца и разбойно свистнул. На его свист появился служитель. — Пойди пригласи этого боцмана рыболовецкого флота с его кошелкой!..
Появился моряк в черной форме с серебряными погонами. Он держал в руке символ президентского могущества, черный чемоданчик.
— А ну-ка открой! — приказал Истукан.
Моряк положил чемоданчик на пол, у ног Меченого. Вскрыл замок, отворил крышку. И там, где еще недавно находилась сложная электроника с красной клавишей, способной запустить армаду тяжелых ракет, направить их на столицы Америки и Европы, теперь лежал мокрый купальник президентской жены и маленькая крымская ракушка.
Меченый давился слезами. Ссутулился над столиком, водя по меловой бумаге золотым пером. Писал отречение.
* * *
Памятники переговаривались каменными голосами, обменивались бронзовым шепотом, перемигивались алебастровыми глазами. Маяковский на Садовом кольце говорил Горькому у Белорусского вокзала:
― Вы слышали, Алексей Максимович, что они сделали с Феликсом Эдмундовичем? Жгли грудь автогеном. Обливали нечистотами. Повесили на железных тросах. «Делать жизнь с кого? С товарища Дзержинского?»
― Я давно предупреждал вас, Владимир: «Буря, скоро грянет буря!» Над всеми нами нависла реальная опасность разрушения, переплавки, осквернения. Не стану скрывать, мне бы хотелось сейчас оказаться на Капри.
Рабочий и крестьянка у ВДНХ прятали за спины серп и молот.
― Дуся, тебя в НКВД будут спрашивать: «Кто вывел на демонстрацию?» Отвечай: «Пошли прогуляться, газировку попить, а тут подвернулось». Может, они рабочих и крестьян не тронут? У меня же не оружие — простой молоток!
А чего мне врать-то, Микола! Ты меня и повел. Не хотела идти, а ты заставил. Держишь меня при себе, как женщину востока. А может, мне желательно познакомиться с товарищем Энгельсом. Складный такой мужчина. Он мне знак сделал, по спинке погладил.
Скульптуры вооруженных солдат, матросов и ополченцев, что в метро на «Площади Революции», притаились в нишах:
― Братки, — сипел простуженно революционный матрос. — Может, свистать всех наверх? Рванем и выручим товарища Дзержинского?
― Не время, — осаживал его прокуренный ополченец. — Надо тихонько, околицей, огородами, и в леса. Переходим к партизанской войне.
― Не пойду, — устало произнесла санитарка в косынке. — Я же баба. Мне семью заводить надо.
Алебастровые академики на фасадах сталинских зданий, балерины на пуантах, студенты с раскрытыми книжками робко жались друг к другу:
― Но интеллигенцию они не станут трогать. Мы больше всех пострадали от деспотии Советов. «Кампания против космополитов», «Дело врачей», «Суд над генетиками». Если они действительно демократы, то должны сохранить цвет нации.
— Это он во всем виноват! — указывал нагайкой на памятник Свердлову царский казак, разгонявший демонстрацию у метро «1905 года». — Тогда не добили жидов, хоть теперь добьем!
— Товарищ, — говорил один памятник Ленина другому. — Мне кажется, нужно немедленно собрать Политбюро и вынести постановление об уходе товарища Ленина в подполье. Мы не можем оставлять его на растерзание врагам. Я слышал, существует чудовищный план растопить его в плавильной печи и отлить из полученного металла памятник Николаю Второму.
— А я слышал, товарищ, что металл, из которого я сделан, хотят отдать православной церкви на отлитие колокола. Что лишь подтверждает закон круговращения вещества в природе. Ибо я был отлит из меди большого колокола, переданного прихожанами Вологды в дар революции.
— А где товарищ Маркс? Не вижу товарища Маркса! — патетически вопрошал памятник Юрию Гагарину из нержавеющей стали, приставший на цыпочки, озирающий с высоты Москву.
— Спрятался, — мрачно ответил Тимирязев на Тверском бульваре, кивая в сторону Театральной площади, где стояла огромная каменная глыба, в сердцевину которой, как в пещеру, забился Маркс.
— Суки!.. Гады!.. Фашисты!.. — захлебывался гипсовый летчик в комбинезоне, летных очках, с планшетом, ненавидя захватчиков, готовый направить подбитую, пылающую машину в мастерскую известного скульптора, где уже лепились скульптуры царей, генерал-губернаторов, царских министров-вешателей.
— А я считаю, спорт был, есть и будет. Спорт вне политики. Это здоровье нации, — спокойно рассуждала девушка с веслом, чьи проступавшие сквозь купальный костюм гипсовые соски облюбовали для отдыха два воробья.
— Дорогие братья и сестры, к вам обращаюсь я, друзья мои, — памятник Сталину у Кремлевской стены говорил негромко, с сильным грузинским акцентом. — Решение, которое вы сейчас услышите, далось мне нелегко. Политбюро и Государственный комитет обороны приняли постановление об эвакуации памятников за Урал, в районы Западной и Восточной Сибири. Эвакуацию начать сегодняшней ночью, пешим порядком. Ответственным за выполнение плана назначается князь Юрий Долгорукий, которому предписано передать своего коня в штаб обороны столицы. Я лично, а также памятник Александру Суворову, памятник молодогвардейцам, но без Александра Фадеева, памятник пролетарию с камнем у метро «Краснопресненская», все скульптуры, носящие оружие, остаются в Москве и начинают борьбу за столицу. Каменные танки с Академии имени Фрунзе, бронзовые пушки у Дома Советской Армии, а также доспехи и шлемы с Триумфальной арки должны быть немедленно стянуты к Кремлю. Сюда же, в качестве артиллерийской тяги, должны поступить конь Юрия Долгорукого, квадрига с Большого театра и вся упряжка с Триумфальной арки. Не унывайте, товарищи, и на нашей улице будет праздник!
