Технократ был сухощав, с острым веселым взглядом, с легким уральским оканьем. Его сухая цепкая рука источала энергию. Ту же, что и тогда, в Чернобыле, где их впервые свела беда. В респираторах, в белых комбинезонах скакали по лужам, боясь прикоснуться к ядовитой земле. Перебегали, как под пулеметным огнем, открытое пространство, шарахаясь от брошенного радиоактивного бульдозера. Труба, бело-красная, полосатая, отбрасывала длинную тень. Над взорванным блоком, серо-стеклянный, жаркий, струился отравленный воздух. А ночью развалина дышала розовым заревом. Они впервые познакомились на заседании штаба гражданской обороны и позже, при встречах, одними зрачками давали понять друг другу, что помнят то жуткое зарево.
Появилась еще одна черно-блестящая «Волга», описала дугу и встала. Все повернули к ней лица, на которых возникло одинаковое выражение повышенного внимания и почтения. Из машины, стараясь под взглядами многих людей выглядеть ловким и гибким, поднялся Зампред.
Здоровался, пожимал всем руки, улыбался, заглядывал в глаза, лысоватый, круглоголовый, сутулый. Белосельцев познакомился с ним на Каспии, на испытании великолепной громадной машины — экраноплана, что, подобно колоссальной бабочке, подымая серебряные фонтаны, грозно и мощно, со скоростью самолета, неслась над морем, и они с Зампредом обсуждали возможность переброски дивизий через Ла-Манш. Вечером они оказались вдвоем на веранде с видом на море, пили сухое вино, и Зампред поразил Белосельцева странной метафизической грустью, которая не предполагалась в этом властном, рациональном человеке, управлявшем огромными массивами жизни.
— Здравствуйте, Виктор Андреевич. Спасибо, что дали согласие на поездку, — Зампред пожал ему руку. — Не сомневаюсь, у нас будет минута побеседовать.
Он пошел к самолету, и вся свита — министры, адмиралы, высокие штабные чины — потянулась следом. В головном салоне, как водится, воцарилось руководство. Выпили, закусили, пользуясь полуторачасовой передышкой, наслаждаясь полетом могучей удобной машины.
― Вы не читали, товарищи, последний «Огонек»? — Флотоводец обвел всех возмущенно-удивленным взором, приглашая возмутиться вместе с ним. — Ну какая, ни к столу будет сказано, гадость. Какая должна быть совесть у этих, с позволения сказать, писак, чтобы так оплевывать армию, своих защитников, которые ему, сопляку, в детстве жизнь спасли, а он им теперь в благодарность, можно сказать, ножом в спину. Будь моя воля, — он осторожно, как бы испрашивая позволение на это высказывание, покосился на Зампреда, — я бы все эти «Огоньки», и «Взгляды», и «Московские комсомольцы» на недельку закрыл, матросики мои их бы вычистили хорошенько, а потом их открыл, чтобы они были народу в радость, а не во вред!
Все соглашались. Зампред устало закрыл глаза. Солнце из иллюминатора медленно проплыло по его лицу, словно ощупало переносицу, веки, складки у носа и рта.
― А все-таки я не могу понять Генерального, — Технократ обращался к присутствующим со своим недоумением, веря, что будет понят, что подобное же недоумение испытывают остальные. — Подхожу к нему в перерыве и говорю: «Ведь если развал пойдет такими темпами, к зиме остановятся заводы, встанут шахты и транспорт. Надо немедленно вводить Чрезвычайное положение. Народ нас поймет, он устал от разброда». — «Да-да, — отвечает. — Во многом ты прав. Но немного еще подождем». Что он знает такое, чего мы с вами не знаем? — Технократ качал головой, отказываясь понимать. Солнце, качнувшись, опять поплыло по лицу Зампреда. Вновь бесшумно ощупало его губы, брови и лоб, словно делало слепок, снимая прощальную маску.
Они спустились на Новую Землю, на аэродром, где шел мокрый снег, и колючие двухкилевые перехватчики казались выточенными из серого льда. Их ждали два вертолета, в которые они пересели, чтобы совершить беглый облет предлагаемых под взрывы территорий.
Они шли над тундрой, золотисто-зеленой, бархатной и манящей. И вдруг часть земли, порождая иллюзию того, что вертолет стал косо падать, — двинулась с места, потекла, заволновалась. Белосельцев сквозь иллюминатор смотрел на струящуюся ожившую землю. Бесчисленное стадо оленей, розоватых, белесых, испуганное звуком винтов, бежало по тундре, сворачиваясь в рулет, завихряясь по краям, сдвигаясь с места под давлением рокочущих моторов, настойчивых и неуемных людей, который отнимали у животных пространство под взрывы, отгоняли их, чтобы нагрянуть на нежные пастбища с рокочущими стальными бурами, дорожной техникой, шарами огненной плазмы.
Они отлетели от берега и шли над зеленым, холодно-прозрачным морем с отпечатком размытого солнца. И в открытом море увидели медведицу, ее белую гриву, могучую шею, заостренную черноносую морду. Она мощно, спокойно плыла, оставляя клин на воде. У нее на загривке сидели два медвежонка, вцепились в материнскую шерсть. Все прильнули к иллюминаторам, хохотали, тыкали пальцами. Пилот, желая угодить пассажирам, сделал круг. Снизился, так что ветер винтов зарябил море. Навис над медведицей, и она, поворачиваясь к вертолету, задирая вверх морду, открыла розовую пасть, защищая детенышей.
Вернулись на аэродром. Кортеж машин, растягиваясь по мокрому асфальту, повез их в гарнизон, в гостиницу, где их ожидал ужин. После вкусной трапезы каждому был предоставлен номер, где за окнами медленно угасал, никак не хотел погаснуть, белесый северный день. Растекался нал тундрой млечными слоями тумана...
Умолкли шаги в коридорах, стих за стенами гомон и смех. Московские гости, утомленные перелетом, плотной едой и питьем, улеглись и уснули. Белосельцев, не в силах уснуть, смотрел на масляные, грубо крашенные стены, на казенную гарнизонную чистоту полов, на вафельные, с черными клеймами полотенца. Ровный матовый свет проникал сквозь стекла, о чем-то беззвучно вешал, куда-то звал. Белосельцев поднялся, натянул непромокаемую, оставленную моряками куртку, тяжелые сапоги, кожаную шапку-ушанку, и вышел из гостиницы под млечное, слабо дышащее небо.
Бетонные дома гарнизона были сырые и серые. Асфальт на трассе липко блестел. Но дальше, за строениями, светилась седая тундра, и за ней ровно, бесконечно мерцало море, похожее на серебряную пустоту. Туда он и двинулся, переставляя тяжелые кирзовые сапоги, сутуля спину под теплой матросской робой.
Сначала шел по деревянному раскисшему тротуару. Потом по хлюпающей липкой земле. Продирался сквозь свалку, консервные банки, строительный сор, нечистоты. Мусор и хлам оттаявших гарнизонных окраин стал редеть, расточаться. Малая тропка повела его через сочные болотца, овражки, полные рыхлого снега, пригорки, на которых слабо зеленели мхи, сквозь ложбинки, где, спасенные от полярных секущих ветров, стелились странные стебли с крохотными листиками, то ли березы, то ли осины, прицепившиеся к красноватым камням.
Он убредал все дальше в бестелесных потоках света. Невесомые лучи подталкивали его сзади, влекли вперед, и там, куда они его направляли, происходило преломление света. Лучи свивались в пучок, улетали в туманное небо.
Он перевалил каменистую горку и увидел море. Неблизкое, бело-металлическое, с легчайшим дрожанием света, оно омывало тундру заливами, распадалось на светлые озера, вытягивалось в протоки, ровно и бесконечно превращалось в небо, в белизну, в туманно дыша шее ничто. В это ничто улетали лучи, утягивался и воспарялся туман, устремлялся ветер, тянулись незримые силовые линии, покидая Землю, вовлекаясь в космическую бесконечность. Здесь, в этой узкой пуповине мира, соединяющей земное бытие с бесконечностью, оказался вдруг Белосельцев. Присел на холодный камень, чувствуя, как овевает его таинственный ветер, свивается вместе с лучами, магнитными линиями, бестелесными силами и уносится ввысь, в бесконечность.
