— Не верьте!.. Обман!.. Вас выталкивают, чтобы вы себя обнаружили, и вас отсекут!.. Так было в Баку и Тбилиси!.. В Риге и Вильнюсе!.. В Германии и Польше!.. Он всех подставлял под секиру!.. Здесь — тот же мерзкий прием!.. Вы не были в отпуске, уезжайте!.. Прочь из Москвы!.. Вы не должны отдать себя на заклание!..
Зампред осторожно трогал доску, словно нащупывал в ней незримые рубцы и затесы, прощальные слова моряков, их имена, адреса, молитвы. Доска была как серебряная скрижаль, на которой был вырублен Символ Веры, добытый в бурях, смертях и крушениях. Живые, они читали приплывшие к ним из моря слова.
— Я не могу это сделать. Не могу отойти в сторону. Я уже не один, связан обязательствами. Другого момента не будет. Идеалы, которые я проповедовал, нуждаются в личном поступке. Я о многом догадываюсь, многое знаю. Быть может, будет крушение, личная смерть. Однажды в каком-то журнале я прочитал притчу об Анике-воине...
— Какая притча? Какой Аника?
— Был такой Аника, храбрый рыцарь. Много воевал, покорял города, царства. Царьград, Иерусалим, везде победитель. Раз шел по тропе, и навстречу ему Смерть. Поставила поперек тропы косу и говорит: «Не ходи, Аника, куда идешь. Не прыгай через косу, а то умрешь». Аника знал, что Смерть пришла за ним, но был рыцарь и витязь. Прыгнул и умер. Вот такая притча про Анику-воина. Глупо он поступил или нет? Зря прыгнул, если знал, что умрет? Подвиг, — это когда знаешь, что умрешь, но все-таки действуешь. Это и есть один на всю жизнь поступок...
Он гладил доску. На ней, бело-серебряной, были вырублены письмена про Анику. Притча о смерти и подвиге. Она долго плавала в море, пока не отыскала Зампреда.
Белосельцев видел обреченного человека, чей ум и воля были устремлены к погибели. Доска разбитого корабля питала его своим мертвенным светом. Влекла в ледяные глубины, куда всех их смывало с огромным, уже завершенным временем, обреченным царством, где все они завершали свой век.
И, не желая погибели, стремясь спасти Зампреда от ледяной пучины, Белосельцев толкнул доску, сдвинул ее с камней, пихнул в море, и она тяжело поплыла, подымая бурун, удаляясь сквозь волны от берега.
― Нет никакого Аники!.. Лубочная притча!.. Близится крах государства... Существует глобальный проект... Работает «оргоружие»... Слом геополитической машины, передел мира... Речь идет не о партии, не о строе, не о формах правления... Партию рассеют как пыль, армию разотрут в порошок, оборонную промышленность — в дым!.. Фундаментальную науку — в песок!.. Интеллигенцию — кого уничтожат, кого — на вывоз, на рынки!.. Культуру — на продажу!.. Голодный мор для народа, который обречен на истребление в этнических концлагерях!.. Для этого рассорят славян!.. Распря Украины с Россией!.. Русских развернут против тюрок, православие против ислама!.. Будет бойня от Днестра до Терека!.. Но не в этом конечная цель!.. На наших пространствах, на шестой части суши замышляется громадная стройка, еще одна Вавилонская башня!.. Здесь будет создаваться новый социум, новая организация, новая религия!.. В разгромленную, обескровленную, лишенную сопротивления страну будет трансплантирован новый ген человечества!.. Он уже выведен, запаян в реторту, хранится в сейфах «Рэнд корпорейшн»!.. Будет перенесен в Россию, и здесь его станут взращивать!.. В защитной оболочке, в искусственно синтезированной матке будет взращиваться новый мировой порядок, новая ориентация мира!.. Не на Христа, не на Ленина, а на абсолютное Зло!.. Оно станет божеством!.. Новое жречество, новый жестокий космизм, ослепительный культ Мирового Зла воцарится там, где когда-то были мы!.. На месте Храма на Нерли, Днепрогэса, космодрома Байконур!.. Вот что решится на днях!.. И только от вас, последних государственников, будет зависеть судьба человечества!.. Вы должны сконцентрироваться, собрать и приблизить экспертов, обратиться к народу!.. Мы сделаем проработки, вскроем глобальный проект, обратимся к Китаю и Индии, к арабским странам!.. Еще есть шанс!.. Он — в вас!.. Только вы можете спасти государство!..
Белосельцев кричал. Его крик уносился ветром, рассеивался над ледяным океаном, над каменной тундрой, улетал с земли вместе с последним теплом. Доска с письменами медленно возвращалась обратно, прибивалась к камням. Льдистый, мертвенный свет играл на лице Зампреда. Он молчал, не слушал Белосельцева. Его пальцы снова гладили мокрую доску, искали на ней письмена. В море, среди волн, черное, стеклянно-блестящее, похожее на подводную лодку, всплывало огромное ухо. Слушало крик Белосельцева.
Часть третья. ГИБЕЛЬ КРАСНЫХ БОГОВ
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
В самолете по дороге в Москву, среди рева турбин, металлического трепета, блуждающего ленивого солнца Белосельцеву приснился сон. Будто он присутствует на концерте танцевального ансамбля Игоря Моисеева. Маэстро, в атласном трико, с обтянутыми мускулистыми ляжками, лысый, сухой, выносится на сцену. Вертится волчком, встает на пуанты, стремительный, блистательный. Вслед за ним выплывают русские девушки в кокошниках, сарафанах, с длинными косами. Струятся, как по воде, волнуя подолы, обращая в зал молодые свежие лица. Но на лицах — не улыбка, не милые ямочки, а неутешное горе, слезы, рыдания. Следом грузинские танцоры, лихие, стремительные, плещут рукавами, трясут папахами, вонзают в пол заостренные сапоги. Но вместо яростных кликов, молодецких сверкающих взоров — слезы, умоляющие взгляды, неутешная тоска и печаль. Узбекские танцовщицы, в радужных шелках, с чувственными животами, под грохот гулкого бубна, под рев воздетых труб, плещут браслетами, трясут монистами. Но вместо кокетливых подмигиваний и пленительных восточных улыбок, — плач, стенания, неудержимые слезы. И все, кто ни выходит на сцену, — украинские усачи в шитых рубахах, выделывающие лихой гопак, белорусы в шароварах, танцующие под жалейки и дудки, киргизы в остроконечных шляпах из тонкой шерсти, — стенают и плачут, протягивают руки в одну сторону; кого-то умоляют, упрашивают. От них по пыльной дороге удаляется танковая колонна. Видна корма последнего танка, захлестанный буксирный трос, синяя гарь из двигателя. Белосельцев бежит за танком среди тюбетеек, папах и кокошников. Из танкового люка в ребристом шлеме появляется танкист с пыльным усталым лицом. Что-то говорит, нажимая тангенту. Белосельцев узнает в нем полковника Птицу, которому Главком подарил часы. Полковник говорит из люка: «Армия уходит от вас. Вы не оправдали доверие армии».
Белосельцев проснулся. Турбина сбросила обороты. Самолет шел на снижение. Стакан с нарзаном дребезжал в металлическом кольце.
С аэродрома одна за другой стремительно уносились «Волги» с властными пассажирами, каждый из которых начинал нажимать кнопки радиотелефонов, связываясь с министерствами, штабами, отделами ЦК, узнавая новости, возвещая о своем появлении. Белосельцев, храня тревогу странного сна, молча смотрел, как приближается белый город. Словно вдали его поджидала толпа санитаров в белых халатах. Сошел на Пушкинской площади, отпуская серебристую, освободившуюся от него машину.
Площадь поразила его неузнаваемым видом. Пустая, без машин, с голым жарким асфальтом, окруженная милицией, с одиноким бронзовым Пушкиным, вокруг которого воздух дрожал металлическим блеском, словно пропитанный грозовым электричеством.
