– Я буду твоей жизнью,– сказала она в пространство. – И твоей смертью.
Я почувствовал неприятный укол где-то в области сердца. Мне захотелось вскочить и уйти. Но куда уйти.
– Ты меня не разлюбишь, когда я подурнею? – спросила она, растягивая слова.
– Я уже ничего не знаю.
Она повернулась и долго внимательно или задумавшись, что было ей несвойственно, на меня смотрела. Она сделала мне прививку, подумал я.
Привила безразличие ко всему.
– Я тебе говорил, что в жизни не встречал привидений, что со мной никогда не случалось ничего сверхъестественного, и никакая неземная сила никогда не давала о себе знать?
– Говорил, наверно, а может, думал.
– Мне бы хотелось, чтобы существовало нечто, о чем мы не знаем и не догадываемся. Ужасно постная у нас жизнь.
Она наклонилась надо мной, долго смотрела в глаза. Почему-то мне показалось, что она хочет и не решается заговорить.
– Ну и что? – спросил я.
– Ничего.
– Что с нами будет?
– Увидим.
– Мне нравится, что у тебя есть какая-то тайна. Но в конце концов я должен ее узнать.
– Нельзя.
– Учти, до определенной отметки на шкале я наивен, поскольку быть наивным удобно, но потом начинаю лукавить или даже хитрить.
– Знаю.
Я помолчал.
– Почему?
– Что «почему»? – ответила она вопросом.
– Ты понимаешь, о чем я спрашиваю.
– Да ведь ты уже примирился.
– Я никогда не примирюсь.
– Лучше не задавать вопросов.
– Не могу к такому привыкнуть.
– Тебе бы хорошо поспать.
– Ты постоянно мне это повторяешь.
– Постарайся не думать. Смотри, я с тобой.
– А я не уверен, что ты со мной. Мне кажется, ты время от времени куда-то убегаешь через щели в стене.
– Представь, что и у меня есть свои заботы.
– Расскажи мне о них.
– Не стоит.
– Ты понимаешь, что взяла на себя ответственность за меня?
– На этом свете все имеет свою цену.
– Что это значит?
– Я ответила на твой вопрос.
– Еще раз спрашиваю: кто ты? Расскажи мне всю правду о себе и о ней.
– Я уже тебе рассказала. Не мучай меня. Я встал с тахты, оделся, спрятавшись за спинкой кресла, и направился к двери.
– Куда ты идешь? – негромко спросила она.
– Куда глаза глядят.
– А когда вернешься?
– Никогда.
Люба, думал я, это попахивает даже окочурившимся комсомолом, проклятой эпохой, чем-то чуждым. Это не складка времени, это трещина во времени, какой-то разрыв или щель. И я в этой щели застрял. А может, у меня просто сотрясение мозга.
Я шел по берегу Вислы. Возвращался кружным путем домой, если можно назвать домом три ненавистные комнаты с кухней в старых кирпичных стенах.
Река взбухла от весеннего паводка. Но вода на меня хорошо действует. Горы раздражают, поверхность воды, в которой отражается небо или блеск солнца, успокаивает.
Река несла в себе и на себе все отбросы страны. Вода подтачивала берега Праги, вырывала с корнем кусты ракитника и сносила легкомысленно оставленные на зиму киоски и пляжное оборудование. Она была желто-бурой и не отражала ни неба, ни солнечных лучей, в отличие от рек моего детства. Я остановился у чугунной балюстрады, захватанной руками многих поколений.
Остановился как вкопанный: мне показалось, что посредине реки между льдинами желтой пены плывет труп. Я напряг зрение, даже перегнулся через балюстраду, пытаясь разглядеть нечто, похожее на увлекаемое испещренным водоворотами течением, лежащее на спине мертвое тело.
– Там человек! – невольно крикнул я и стал озираться в поисках помощи. И тут увидел позади себя президента.
– Пускай себе плывет, – сказал он со снисходительной усмешкой. – Их шесть миллиардов. Выловят в Гданьске.
– Пан президент, вы человек бывалый, где здесь телефон? Надо позвонить в полицию.
– Брось, дружище.
Только теперь я заметил, что одет он приличнее, чем раньше. На нем был архаический двубортный костюм из некогда темно-синей в белую полоску шерстяной ткани, видимо недавно побывавший в чистке, отчего вполне мог сойти за выходной. Из-под пиджака выглядывала криво застегнутая яркая клетчатая рубашка.
– Это останется на вашей совести,– сказал я.
– Пожалуйста, ради Бога. Наверняка какой-нибудь цыган или вьетнамец.
Невелика потеря, – и вдруг стукнул меня по плечу, а из седоватых зарослей вокруг рта, носа и глаз у него пошли пузыри. Смеется, догадался я.– Это пень, дружище, я уже несколько минут за ним наблюдаю. Погляди лучше на этих телок под кустом. Мои поклонницы. Возле университета снял.
Действительно, неподалеку стояли три немного смущенные барышни.
– Подите сюда, познакомьтесь с моим сокамерником. Кажется, за убийство сидел.
– Это недоразумение. Все уже почти выяснилось, – сконфуженно пролепетал я.
– Полюбуйтесь, каков герой,– хвастливо восклицал президент. – Задушил молодую девушку в собственной квартире.
– Не задушил, не задушил, – неуклюже защищался я.
Вид у сторонниц Сынов Европы был, признаться, довольно жалкий. Одна опиралась на металлический костыль, при создании другой Господь явно долго раздумывал, колебался и, похоже, в последний момент влепил бедняжке признаки обоих полов, а третью вообще смастерил на скорую руку. Мы обменялись вежливыми поклонами. Девицы могли быть студентками. Мы стояли у подножья обрывистого берега Вислы, в том месте, где за оградой начинались университетские сады.
– Пришлось взять на перевоспитание, – рассказывал президент. -
Представляешь, малышки раздавали перед университетом листовки какого-то шарлатана, объявившего себя Мессией, будущим спасителем Польши. Мажена, где живет этот кретин?
– На Доброй улице, – сказала девица с костылем.
Президент снова прыснул; веселый по замыслу смех, пока вырвался из гущи бороды, превратился в фырканье.
– Знаешь, приятель, я в свое время был у них в университете доцентом. Чтоб не скучать на семинарах по математической логике, мы придумали развлечение: прибавляли к названиям варшавских улиц слово «жопа». Гляди, как здорово: Добрая жопа, Дикая жопа, Волчья жопа и даже Железная.
Попробуй разочек бессонной ночью – невинная забава, а как расширяет горизонты польской поэзии! Листовки придурка с Доброй улицы раздавали!
