Конечно, вы вправе заподозрить, что я малость прихвастнул. Поэтому – хотя мне это совсем не нравится – вынужден вам сказать, что на улице многие мужчины на маму оглядываются. Притом самые разные. Буквально пялятся: старые и молодые, штатские и военные, начальники и работяги, а один старикашка даже, заглядевшись, врезался головой в фонарный столб и уронил шляпу.
Впрочем, чего это я перед вами оправдываюсь? Мама у меня просто чудо, и даже немного жалко, что она только нам принадлежит. То есть отцу, пани Зофье, ну и мне. Вот так.
Вообще-то мне уже хотелось спать, но в голове продолжали вертеться разные мысли. С вами я этими мыслями не обязан делиться. Просто неохота. Могу только сказать, что они носили личный характер. Я старался с нежностью думать об акации, которую решил любить всем назло, но на ум упрямо лезла эта идиотка в джинсах, возможно, потому, что она одноклассница Буйвола, а я с этим Буйволом сегодня играл, – тьфу, гадкое слово, мы с этим Буйволом сегодня встретились во дворе.
Когда же я наконец стал погружаться в теплый плюшевый сон, мне показалось, что я – это не я, а кто, не знаю сам, и почудилось, будто я вожу пальцами или прислонился плечом к какой-то вогнутой шероховатой поверхности и ощущаю то ли легкий зуд, то ли блаженство, и в последнем проблеске сознания вдруг испугался болезни, тяжелой неизлечимой болезни, приближения неизбежной смерти и страшного человеческого одиночества.
А потом мне опять приснился сон. Я стоял среди путаницы рельсов на уже знакомом вокзале, откуда на диковинном самолете или ракете взлетела та самая девочка в белом, Эвуня, с ненавистным Терпом. Я куда-то побрел, спотыкаясь о рельсы, над которыми дрожал задымленный воздух. Долго шел в косых, почти горизонтальных лучах предзакатного солнца, источающего густой, как сироп, свет, и вдруг увидел свинцово-синий морской залив, и какой-то городок, прячущийся в пышной листве черно-зеленых деревьев, и четырехгранную пузатую башню готического костела, и его красную черепичную крышу, и красные крыши домов.
Я пошел по высокому берегу над заливом, городок остался позади, а я все время оглядывался, всматривался до боли в глазах в картинку человеческого жилья и все время мысленно повторял, что это необыкновенно красиво и надо этим зрелищем насладиться, запомнить его навсегда, до конца жизни, поскольку это – истинная красота, которую жаль, а почему жаль – неизвестно.
Потом я оказался на развилке дорог. На перекрестке стояла часовня Божьей Матери. Богоматерь была в голубом, как море, плаще поверх белых одежд. У нее были румяные щеки и красные губы, а у ног стояли стеклянные банки и бутылки с полевыми цветами – васильками, маками, клевером, левкоями, коровяком, мальвами, диким люпином, шиповником и даже белым тысячелистником.
А с боковой дороги, похожей на тополиную аллею, сумрачной и таинственной, вышел Терп в своих дурацких бриджах, с духовым ружьем, на которое он опирался как на трость.
Я хотел быстро удрать, но Терп улыбнулся, и я с удивлением обнаружил, что он довольно красивый и симпатичный. «Видишь, как долго мне пришлось ждать», – сказал он. Я попытался что-то ответить, но не смог. Он протянул ко мне руки, я съежился, опасаясь удара, но он всего лишь по-братски меня обнял. «Я знаю, – сказал он, – ты должен был переждать комету. Но теперь мы уже никогда не расстанемся».
Мы свернули на какой-то узенький полуостров, похожий на полузатопленную зеленоватой морской водой песчаную дорогу, хотя скорее всего это была покрытая галькой коса. И вдруг, неизвестно каким образом, очутились в лесу, солнечном и горячем. Деревья там были самые разные, вовсе не приморские: яворы, лиственницы, березы, ольха, рябина, а также сосны, ели, осины, тенистые клены, молодые, а может, карликовые дубы и еще какие-то, знакомые с виду, названий которых я не знал или не помнил. Из высокой травы взлетали большие птицы, бронзовые, как кора коричного дерева, с темно-красными брюшками; я подумал, что это тетерева, хотя тетерева крупнее, и почему-то эти птицы меня испугали, но Терп сжал мне руку, видно почувствовав, что я боюсь, и сказал негромко: «Меня тоже всегда к вам тянуло, но встретиться раньше было нельзя». Рядом все время мощно шумело море, и могло показаться, что этот лес покоится на дне морском в горячем воздушном пузыре.
И травы там были удивительные. Такие разные, что казались посеянными рукой человека. Среди крохотных колосков, кисточек, зеленых усов, засохших цветов я увидел знакомые кукушкины слезки – маленькие сердечки, болтающиеся на тонких стебельках, увидел волосатую колючую мяту и даже белену с шишечками плодов, которые приносят самые прекрасные сны и помогают забыться.
Терп потянул меня за руку. «Это здесь, мы наконец нашли это место»,– сказал он. Причудливо изогнутые морскими ветрами деревца внезапно расступились, открыв желтые дюны, поросшие серебристой, острой как бритва травой. Мы стояли, утирая пот, на вершине горячего холма. В лицо нам со всей силы ударил соленый, пахнущий водорослями ветер.
Внизу расстилался пляж. Длинный и широкий. Гигантские волны с белыми как снег макушками накатывали на песчаную сушу, заливая ноги стоящих на пляже людей, которые смотрели в море и что-то кричали. У меня заколотилось сердце. Это были самые близкие мне люди: мама с ярким зонтиком, пани Зофья, маскирующая полотенцем свою склонность к полноте, отец с газетой в руке и красная от злости Цецилия. А в море, на большом расстоянии от берега, я увидел захлестываемые высокими волнами две тоненькие, сгибающиеся под многотонным грузом воды фигурки.
Одна была вся в белом, с рассыпавшимися по белой спине завитками черных волос. На второй были голубые джинсы; теперь, намокшие, они казались синими. Девочки держались за руки, борясь с волнами. Я не мог понять, удаляются они от нас, от берега, погружаясь в свинцовую пучину, или, призываемые криками собравшихся на пляже, пытаются, но не могут вернуться, потому что волны волокут их за собой, унося все дальше и дальше от мокрой земли и от нас.
Конечно, умные и ученые взрослые скажут вам, что ничего особенного в этом сне нет, что профессор Фрейд, который изучал сновидения, и т. д., и т. п. Но я не забивал бы вам голову описанием дурацких снов, если бы не крайняя необходимость. Я сам не люблю снов и не люблю тех, кто вечно свои сны рассказывает. Но мои сны связаны с разными удивительными приключениями, которые еще впереди, и поэтому я вынужден о них упоминать.
Однако в то утро, проснувшись, я ни о каких снах не думал: меня интересовал только один, сугубо практический вопрос. Пани Зофья, похоже, встала с левой ноги, потому что была жутко злая. Даже мама старалась не попадаться ей на пути. А отец лежал в постели и тупо смотрел в потолок, так как ему уже не нужно было спешить на работу. Поэтому я смог спокойно отправиться в школу без учебников. Выйдя со двора, я сразу купил газету и сел под своей акацией, которая почему-то начала меня раздражать.
Открыв газету, я стал изучать последние страницы.
Тем временем из подъезда выскочил Буйвол и помчался в школу, вытаскивая из-за пазухи и жадно отправляя в рот какие-то куски. Потом появился дворник, которого немедленно обступили дорожные рабочие. Они ребром ладони колотили себя по шее, а дворник, чем-то недовольный, отрицательно мотал головой. Потом во двор спустился папаша Буйвола и принялся осматривать свой «фиат». Осторожно водил пальцем по каким-то царапинам, разглядывал их с разных сторон, сосредоточенно протирал фары, стучал носком башмака по шинам, проверяя, не спустили ли они, возился со щетками, потом локтем стер что-то с капота и в конце концов отправился на службу пешком. Из нашего подъезда один за другим выходили люди, бегали взад-вперед собаки.
