5
Позавтракал он остатками вчерашнего празднества, – было бы совсем гнусно собираться вместе, чтобы чревоугодничать, если бы он не одухотворил вечера изящной и поучительной беседой. Людмилины салаты пользовались вчера успехом, особенно грибной, сырный и «японский» (?) – из рыбы. Снобизм, разумеется, кто здесь понимает в этих гурманствах, но хвалили, и, слаб человек, ему тоже было приятно. Это у нее от матери: что увидит у людей, тут же скорей и себе. Ему не нравилась в ней такая бесхребетность, – и вот теперь это же у дочери: надо же выдумать – сырный салат. (Его сердили незнакомые блюда, но протестовать было ниже его достоинства – он их не замечал. ) Хотя признавать этого и нельзя, а все-таки в наследственности что-то есть. Но, конечно же, воспитание довлеет. Людмила как-то говорила, что слово «довлеет» так употреблять нельзя, – смешно, когда, не имея серьезных аргументов, начинают придираться к самым простым выражениям.
Затем он хорошенько поработал дома, наверстав упущенное из-за дня рождения дочери. Из-за этого упущения он и позволил себе воспользоваться имевшейся возможностью не ходить на службу. Последнее время ему приходилось там заниматься работой, которую он считал не слишком нужной, и он несколько раз говорил Людмиле, что доволен этим, потому что только так можно иметь чувство, что ты выполняешь свой долг, подчиняешься внутренней самодисциплине. Когда делаешь то, с чем полностью согласен, этого чувства быть не может, получается уже не работа, а забава. А работа не забава. Он с удовольствием повторил это вслух, а потом занес в картотеку, в раздел «Мораль и производство». К сожалению, отношение его к этому вопросу было слишком головным, чувством он не мог целиком стать на эту точку зрения; однако делиться своими сомнениями с Людмилой он не имел права, поскольку обязан был воспитать в ней правильное отношение к подобным явлениям. Ему нравилось называть ее Людмилой, а не Людой, – полное имя вызывало все приятные представления о том, что она взрослая, красивая, умная, образованная и трудолюбивая.
Сначала он проработал вчерашнюю почту. В разделе политики все обстояло благополучно. Наклеивая вырезки, он вспомнил спор с Людмилой о Блоке и подумал дружелюбно: «Не-ет, молодые, мы вам Блока так за здорово живешь не отдадим. Мы еще повоюем. Есть еще порох в пороховницах». Он разыскал цитату, по поводу которой вышли разногласия, и, действительно, автором оказался не Блок, а Бобрищев-Пушкин. Он не колеблясь решил сообщить об этом Людмиле. Он всегда бывал добросовестным в спорах. Имея за собой большую правду, смешно беспокоиться из-за мелких фактических погрешностей. Но все-таки, поразмыслив, решил, что говорить ей об этом преждевременно, потому что за такие мелочи и любят хвататься те, кто еще не проникся твоей основной мыслью.
В газете он прочитал стихотворение, которое показалось ему вредным вздором. Там была какая-то запутанная фраза по поводу того, что луна, выглядывая сквозь мохнатые от инея ветки, сама кажется мохнатой. Как можно писать подобные вещи: луна, выглядывая (!) сквозь мохнатые (!) от инея ветви, сама кажется мохнатой (?!). Безвкусица захлестывает нас! Захотелось немедленно написать в «Литературную газету»: начать скромненько – отклик, мол, читателя, а потом поразить эрудицией и квалифицированностью аргументации. Уже явилось прекрасное заглавие – «Поспорим о вкусах!» или лучше «О вкусах спорят!» – дурные вкусы нам не нужны. Нехорошо только, будто он в самом деле собирается спорить – есть о чем! Достаточно выписать любое выражение, хотя бы «мохнатые от инея», и сказать: вот, дорогие товарищи, это и называется падением поэтической культуры. И даже не поэтической культуры, а обычной культуры речи. Трудно поверить, что этот автор – не знаю, можно ли теперь применить к нему слово Поэт, – четверть века назад создал пронзительно общезначимое произведение, от которого и сейчас перехватывает в горле. И не нужно никаких пояснений, тут все само говорит за себя. «Мохнатые от инея»! Как можно такое написать? «От инея» пишут, когда уже совершенно нечего сказать. Ну да пусть их. Да, это, конечно, не Блок. Последняя мысль вызвала в нем приятную грусть.
Потом он с удовольствием погулял по парку, любезно раскланиваясь с почтительно приветствующими его знакомыми, и, придя в просветленное состояние духа, подумал, что карьеристы, чинуши, мещане и пьяницы, узнавая о его честной и независимой жизни, смущаются, желают оправдаться перед ним и искали бы его знакомства, если бы им не мешал ложный стыд. И напрасно. Он никому не отказал бы в совете. На душе стало еще светлее, и он с воодушевлением посочувствовал людям, лишенным самоуважения. Он вспомнил знакомого инженера, разошедшегося с женой, чтобы жениться на молоденькой, – по лицу его пробежала невольная судорога брезгливости, – и неожиданно умершего от гнойного аппендицита, и вдруг ему открылось, что умер он не от аппендицита, а оттого, что потерял уважение к себе. От этой красивой мысли просветленное состояние духа укрепилось еще больше, и ему почему-то показалось, что он мог бы сделаться крупным руководителем, но сам не пожелал им стать, предпочитая скромное и честное выполнение своих обязанностей, которые иначе пришлось бы переложить на других.
По какой-то непонятной, а впрочем, вполне понятной ассоциации ему припомнилось нынешнее сновидение, носящее ярко выраженный эротический характер. Как ни странно, в сновидении этом участвовала также Маргарита Васильевна, и его приятно поразила одна особенность ее фигуры. Он с достоинством выпрямился, выражая свое презрение негодяям, которые могут находить такие шутки остроумными, – он не позволит так с собой шутить. И через пять минут сон этот уже никогда ему не снился. По крайней мере, он мог бы искренне в этом поклясться.
В киоске он купил толстый журнал со статьей Черкасова, обещавшей интересное чтение, и книгу по применению математики к близко знакомым ему вопросам планирования и управления производством. Он был уверен, что все это вздор, мода, облечение давно известных вещей в наукообразную форму, но хотел получить возможность говорить это с полным основанием. Внутри книги шли сплошные формулы, совершенно непонятные, но ему эти «жрецы науки» не напустят в глаза тумана, он все равно собирался пару недель посвятить математике, мода на которую дошла уже до того, что ее стали применять и к стиховедению, и к биологии – подменять биологические закономерности математическими. Пришла пора немного порассеять этот туман. Мода зашла достаточно далеко, чтобы уже следовало обратить на нее внимание. Никакой моде его не захлестнуть, он привык по всем вопросам иметь собственное обоснованное мнение. Да и не впервые естественные науки посягают на то, что им не принадлежит. Но общественную жизнь не втиснуть в формулы!
После покупки книги настроение стало менее светлым, но зато более деловым, энергичным. Отдохнув после обеда, он принялся за журнал. В художественном отношении журнал был совсем пустой, привлек внимание только один рассказ, художественно тоже слабый, с беспомощной композицией, с неумелым зачином и концовкой, с множеством сумбурных длиннот и сырого, не осмысленного художественно материала, да и язык оставлял желать лучшего – в целом со стилем было неудовлетворительно. Кратко подытоживая: не выявлены главные ведущие мотивы, не создана цельная образная система, текст не организован композиционно, отсутствуют развернутые характеры героев, органически врастающие в повествование, половина которого не имеет отношения к раскрытию основной идеи, – жаль, что он не может высказать этого автору, ему узнать это было бы очень и очень полезно. Сейчас молодым авторам едва ли приходится часто слышать продуманные и четкие рекомендации, которые можно было бы изложить по-пунктно: первое – не выявлены ведущие мотивы, второе – отсутствует организационная композиция текста, третье – не создана единая образная система. В этих трех направлениях прежде всего и нужно работать автору. Задачи ясны, остается трудиться.
