– Конечно, трудным, – с гордостью согласилась Иветта. – Так и что? Мы так уже привыкли, что гений всего себя отдает человечеству, а когда просит взамен какого-нибудь пустяка, который имеют тысячи обыкновенных людей, ему отвечают: вы трудный человек, а у нас есть своя… жалкая жизнь! Это правда, но… не возводить же это в образец.
Иветта приостановилась и вдруг как будто решилась на что-то:
– Знаете что… я вижу, что вы по-настоящему интересуетесь Борисом Яковлевичем… хотите, я расскажу о нем по-настоящему?
Пятна по ее лицу перемещались, словно льдины по реке. Она обвела нас взглядом и, увидев Витю Маслова, почему-то вдруг вскинула голову, словно боярыня Морозова.
– Конечно, конечно! – экстатически воскликнула полная литераторша. И прибавила умоляюще: – Такой интересной экскурсии у меня еще никогда не было.
Она словно просила прощения за свой восторг. И Иветта почему-то снова взглянула на Витю Маслова – уже торжествующе.
Затем она перевела взгляд на кого-то позади и выше нас и – «Началось!» – вздохнул мне в ухо Витя Маслов. Вначале она брезгливо обрисовала конец прошлого века, когда задавали тон всепонимающие господа, уверенные, что все тайны мира можно увидеть в микроскоп, отводившие Искусству роль наглядного пособия с предписанной «благородной тенденцией». Все Запредельное они скрыли от глаз своим сереньким научным здравомыслием, в котором нечему ужаснуться и нечем восхититься. Они провозгласили, что нет Высокого – есть общественные нужды, нет Бессмертия – есть лопух на могиле, нет божественной Индивидуальности – есть дарвиновская лакированная обезьяна – продукт общественных условий. И Нордин стал одним из тех, чьей душе стало тесно между общественными нуждами и микроскопом, кто устремился прочь из всех рамок, поставленных властью или наукой, кто противопоставил повседневным, слишком человеческим заботам – Вечное, удобопонятности – Несказанность, дидактике – Музыку, практичности – безмерную Несбыточность, здравомыслию – священное Безумие, он вступился за Мечту, за Восторг, за Тайну!
– Ведь так скучно жить в мире, в котором все понятно! – нараспев воскликнула Иветта, обращаясь к Знатоку, делавшему горько-понимающее лицо.
– Так ведь это только умным людям все понятно, а ты-то чего беспокоишься, – пробурчал Витя Маслов.
– После нас – ночная тьма, процветание науки, протрезвление ума, после нас ни грез, ни муки, бесконечная зима безразлично серой скуки, – нараспев читала Иветта.
– Не умеешь жить социальными интересами – значит, будешь скучать. – Я не понял, на кого направлена Витина издевка.
– Оказались пророческими слова: нашим книгам, созданиям нашего искусства суждено пережить годы забвения на кладбищах безмерно разросшихся музеев и библиотек. Редкие безумцы, случайные мечтатели, которым будет душно и тесно в тогдашней жизни, станут разыскивать эти запыленные переплеты и, впивая наши слова и песни, встречая в далеком прошлом отзвучья своим мечтам, изумленно говорить: они уже знали все это! Они мечтали об этом!
– Оказались пророческими слова, – желчно бубнил Витя Маслов, – что люди способны увенчать свое безумие, когда утрачены все надежды и все добродетели. Нужна пресыщенность, чтобы они воскресли, их же всех купцы вытягивали…
– А мы, мудрецы и поэты, хранители тайны и веры, унесем зажженные светы в катакомбы, пустыни, пещеры. И что под бурей летучей, под этой грозой разрушений сохранит играющий Случай из наших заветных творений? – нараспев читала Иветта.
И только тогда перешла собственно к Нордину.
– Ключевое слово к его судьбе, – сосредоточенно продекламировала Иветта, – это одиночество – «в век скопищ одиночество», страшное одиночество в мире мещанского здравомыслия.
– Он будет дурью маяться, а скопища должны идти к нему на поклон, – хмыкнул Витя Маслов.
– Пасынок общества Сытых, Борис Яковлевич жаждал разлиться в мире, радостно откликался всему новому, восторженно встретил революцию – и встретил непонимание. Стихи его печатали неохотно, к годовщине революции он написал пьесу для массовой постановки – ее отказались ставить. Мальчишки, недостойные ремня его сандалий, насмехались над его оторванностью от жизни, архаичностью, что его будто бы надо читать с энциклопедическим словарем… Этим вчерашним гимназистам-недоучкам и Демьяна Бедного пришлось бы читать со словарем… Нордин не владел литературой факта! – все это она произносила с непередаваемой брезгливостью. – Вы представляете, что должен был чувствовать Борис Яковлевич с его искренностью, с его ранимостью, когда читал все эти… А потом какой-то напостовец, Шалевич… напрасно я и произнесла это имя рядом с именем Нордина… он печатно назвал Бориса Яковлевича контрреволюционером-монархистом! Подтасовка цитат по бессовестности… в это сейчас просто трудно поверить!.. У Бориса Яковлевича, например, есть выражение: из пепла восстанет новое царство… Царство у Бориса Яковлевича означает вообще государство – так Шалевич объявил, что Борис Яковлевич мечтает о возрождении монархии! Начитался пинкертонов под партой в реальном училище… А Борис Яковлевич с наивностью гения написал этому Шалевичу личное письмо – потрясающее по искренности… Это невозможно читать: Нордин (Нордин!) исповедуется перед каким-то Шалевичем, как перед господом богом, называет этого подонка голосом Новой России!.. Это уму непостижимо!.. А эта бессердечная сволочь снова отпрепарировала этот священный документ и преподнесла его публике в отрывках в таком виде, что…
Иветта остановилась. Лицо ее пылало, только под правым глазом и на левом виске резко выделялись белые пятна. Я случайно взглянул на ее руки: кончики пальцев левой руки были фиолетовыми – так она их стискивала правой.
Полная литераторша, по-бабьи подпершись, потрясенно качала головой. Знаток задумчиво кривил рот, слегка кивая с таким видом, что да, мол, разумеется, скверно, но, собственно, чего другого можно было ожидать? Мичманы смотрели на Иветту с какой-то мрачной готовностью. Даже тетки с авоськами замолчали, ожидая новых «фактов».
– Но самое мерзкое, – с трудом выговорила Иветта, – что этот самый ортодокс Шалевич за полгода до революции выпустил эстетский сборник – ранний Нордин, пересказанный Смердяковым.
– Браво, изумительно, действительно великолепное выступление, – вдруг громко и благодушно произнес Витя Маслов и посмеялся по-хозяйски: – Х-ны-ны-ны-ны-ны… Очень эмоциональное…
Все воззрились на него. Ничуть не смущаясь, он продолжал:
– Я только – с вашего, разумеется, дозволения? – сделаю некоторые мелкие дополнения, чтобы у товарищей не возникло ложного впечатления. Во-первых, тенденция к неумеренному возвеличиванию Нордина… не лично ваша, а вообще в последнее время… Бориса Яковлевича Нордина все же не стоит называть гением, потому что он так и не смог отозваться на главные запросы времени. Кроме того, из вашего выступления может возникнуть впечатление, что Нордин к новому миру, так сказать, всей душой, а новый мир в ответ проявил не то черствость, не то неблагодарность… Нет, вы прямо этого не говорили, но может сложиться впечатление.
