Так вот, этот самый Шульгин роль евреев в революции и последующем десятилетии определяет приблизительно так: евреи сшибли с России русскую голову, а взамен приставили еврейскую. Примерно в этом же упрекает евреев и Солженицын — в желании и готовности в никак не малом числе сначала участвовать в «большевицком» перевороте, а затем и в сатанинской власти (см. те же «Двести лет вместе», эту энциклопедию еврейских провинностей перед русским народом). Правда, Шульгин оценивает последнее участие ровно противоположным образом: спасибо, что приставили хоть такую, а то Россия осталась бы и вовсе без головы. Здесь Василий Витальевич солидаризируется уже не с Александром Исаевичем, а скорее с Владимиром Ильичом, с признательностью вспоминавшим, что при повальном саботаже старорежимного чиновничества еврейская образованщина очень и очень выручила Советы, поставив им толковые и непьющие «кадры».
Солженицын на протяжении чрезвычайно плотно забитых цифрами и фактами тридцати пяти страниц повествует о массовом проникновении евреев в крупные города, в аппарат советского управления — причем вроде бы чем выше, тем гуще, — в учебные заведения, в комсомол… Да, и в нэпманы, но и в чека, и в армию, и в дипломатический корпус, — впрочем, все это читано у патриотов в кавычках и без не раз, не два и не двадцать. Но что думали, какие чувства испытывали эти выдвиженцы по отношению к тому народу, из которого вышли, об этом ни у кого из них нет ни слова. Хотя лишь эти чувства и определяли, было это торжество или поражение еврейского народа, а все ряды и колонки цифр не говорят и в принципе не могут сказать ровно ничего именно о том, что только и имеет значение.
Мне о чувствах раннесоветских еврейских деятелей, «просочивших» советские верхи, тоже ничего не известно. Но вполне правдоподобно, что новая еврейская элита была в массе своей патриотичной по отношению к новому интернациональному государству и антипатриотичной по отношению к тому народу, из которого она вышла, — кто еще писал о еврейской жизни с таким отвращением, как Багрицкий: еврейские павлины на обивке, еврейские скисающие сливки… Если так, то не исключено, что, начав вытеснение евреев из государственной элиты, советская власть упустила возможность окончательного решения еврейского вопроса. Да, конечно, евреи, если их не придержать, заполнили бы государственную, научную, финансовую, хозяйственную, культурную элиту далеко не пропорционально их доле среди населения. Это, разумеется, было бы неприятно, но — через одно-два поколения почти все они перестали бы быть евреями, вступив в смешанные браки, да и просто сами по себе утратив интерес к бесполезным и, как это всегда видится со стороны, бессмысленным еврейским сказкам. Неужели ради этой великой цели русскому народу не стоило потерпеть несколько десятилетий?.. Но терпение никогда не относилось к числу народных добродетелей…
Солженицын подробно повествует (впрочем, это можно сделать и вдесятеро подробнее), как массовый социальный рост евреев в двадцатые годы вызывал еще более массовую ненависть к ним; но он не особенно задумывается о том, что эти же годы были годами массового отпадения от еврейства. Была ли советская власть проеврейской или антиеврейской — этот вопрос решается не действительно шокирующими процентами евреев, уверенно шагавших в ее первых рядах вместе с русскими, латышами и грузинами, а, наоборот, тем, как она относилась к евреям, пожелавшим оставаться евреями. Поощрялось ли такое желание или становилось неудобным, а то и опасным для тех, кто подобное желание испытывал?
Вот как изображает положение евреев в двадцатые годы сам Солженицын, вообще-то склонный больше подчеркивать то, что сближало евреев с «большевицкой» властью, чем то, что их разделяло. Столь подробно я цитирую Солженицына именно потому, что он авторитетен и для антисемитов, которые постоянно используют его в качестве щита и уж никак не упрекают его в излишнем сочувствии и снисходительности к еврейскому племени.
* * *
«На жизни рядовых советских евреев почти от самого Октября и насквозь до конца 20-х годов ощутимейше отозвалась деятельность евсеков — членов Евсекций. Помимо государственного Еврейского комиссариата при Наркомнаце (с января 1918 по 1924 г.) — деятельно строилась активная еврейская организация при РКП(б). Евкомы и евсекции поспешно создавались в губерниях уже с весны 1918, едва ли не опережая центральную Евсекцию. Это была среда, фанатически увлеченная коммунистическими идеями, даже ярее, чем сами советские власти, и в известные моменты опережая их в проектах. Так, по настоянию Евсекции в начале 1919 Еврейский комиссариат издал декрет, объявлявший иврит „языком реакции и контрреволюции“ и предписывавший преподавание в еврейских школах на языке идиш. Центральное бюро евсекций состояло при ЦК компартии, много местных евсекций действовало в бывшей черте. Основное предназначение евсекций сводилось к коммунистическому воспитанию и советизации еврейского населения на родном языке идиш».
«Деятельность евсекций на протяжении 20-х годов была, однако, противоречивой. С одной стороны, чрезвычайно активная агитационно-пропагандистская работа по коммунистическому воспитанию на языке идиш, беспощадная борьба против иудаизма, традиционного еврейского образования, еврейских общинных структур, независимых еврейских организаций, политических партий и движений, сионизма, языка иврит. С другой — противодействие ассимиляции, поддержка языка идиш и культуры на нем, организация советского еврейского образования, еврейских научных исследований, деятельность по улучшению экономического положения советских евреев; при этом евсекции часто занимали даже более радикальные позиции, чем центральные партийные органы».
«Концом Евсекции и можно пометить окончательное растворение бундовского течения. Однако весьма многие из бывших евсеков и других социалистов-евреев — и после закрытия Евсекции не протрезвели, не оглянулись на соплеменников, поставили „социалистическое строительство“ выше блага своего народа или любого другого: остались служить в партийно-государственном аппарате. И эта многообильная служба была больше всего на виду».
«Судьба еврейской культуры в 20-е годы — это две расходящиеся судьбы: на иврите и на идише. Иврит сильно притеснялся, запрещался — потому что власти видели в нем носителя как религии, так и сионизма. По настоянию Евсекции Еврейский комиссариат объявил иврит „реакционным языком“, и уже в 1919 Наркомпрос запретил его преподавание во всех учебных заведениях. Началось изъятие из библиотек книг на иврите.
Культуру на идише ждала судьба гораздо оживленнее. Идиш все еще был языком еврейских масс. Отметим, что по переписи 1926 еще 73 процента евреев „в качестве своего родного языка назвали еврейский“ (по другому источнику — 66 процентов), — то есть еврейская масса еще могла сохранить культуру на идише. Этим и воспользовалась советская власть. Если в первые годы советской власти в большевизме господствовало мнение, что в котле революции евреи должны пренебречь своим языком и своей национальностью, то позже Еврейский комиссариат при Наркомнаце, и Евсекция, и Еврейские отделы при Наркомпросах республик стали создавать советскую культуру на идише».
«Еврейская культура продолжала существовать, и даже получила немалое содействие, — но на условиях советской власти. Глубина еврейской истории — была закрыта. Это происходило на фоне полного, с арестами ученых, разгрома русской исторической и философской наук».
