— Эрнесто! — произносит она тихим, но суровым голосом.
— Да, любовь моя, — рассеянно отвечает он, вскрывая ножом конверт.
— Ты случайно не рассказывал нашим друзьям-политикам о Моррисе Цаппе? О том, что он женат на писательнице Дезире Бирд?
Эрнесто, которого удивил голос Фульвии, поднимает взгляд. — Кажется, я упомянул об этом Карло. А в чем дело?
— Карло — безмозглый молокосос, — говорит Фульвия, вскакивая с кресла и кидая газету мужу на колени. — Если сейчас же не принять мер, мы по его милости угодим в тюрьму! Они похитили Морриса Цаппа!
Посреди ночи похитители врываются к Моррису в комнату и будят его. Сорвав с него одеяло, они стаскивают его с постели и надевают на глаза черную повязку. Кто-то неумело напяливает ему на ноги кроссовки.
— Куда мы теперь? — дрожащим голосом спрашивает Моррис.
— Заткнись, — говорит Карло.
— Что, Дезире заплатила вам?
— Молчать.
Судя по голосу, Карло взбешен. Морриса начинает трясти. Он знает, это одно из двух — либо спасение, либо смерть. Кто-то закатывает ему рукав и касается плеча чем-то влажным.
— Не дергайся, а то будет больно.
Но ведь не будут же они вводить Моррису обезболивающее, прежде чем укокошить его? Тогда это спасение. Если, конечно, укол не смертельный. Он чувствует, как игла вонзается ему в руку.
— А вы… — говорит он, но тут же теряет сознание.
Первое, что он чувствует, когда приходит в себя, это острый камень, впившийся в правую ягодицу, и овевающий колени прохладный ветерок. Потом он слышит птичье пение. Руки его свободны. Он стягивает с глаз повязку и щурится от яркого света, а привыкнув к нему, видит над собой расчерченное сосновыми ветками розовое утреннее небо. Он лежит на земле под высоким деревом. Моррис садится и, касаясь рукой головы, слышит, как у него стучит в висках. Его бледные ноги, торчащие из красных шелковых трусов, кажутся чужими и далекими, однако, повинуясь его желанию, они сгибаются в коленях. Опираясь на руки, Моррис поднимается с земли. Он делает глубокий вдох, наполняя легкие чистым смолистым воздухом.
Свободен! Жив! Дай Бог Дезире здоровья! Глаза начинают различать далекие предметы. Он в сосновой роще на склоне холма. За деревьями серой полосой тянется шоссе. Неловко переваливаясь и хватаясь за стволы деревьев, он спускается с холма, по дороге упав и расцарапав ногу.
У подножья холма шоссе довольно узкое и разбитое. Похоже, что транспорт здесь ходит нечасто. Прихрамывая, Моррис пересекает дорогу, влезает на заросшую травой обочину и видит перед собой глубокую расщелину в горах. Шоссе, петляя, уходит на многие километры вперед. Нигде поблизости не видно человеческого жилья.
Припадая на одну ногу, Моррис пускается вдоль по дороге, но через несколько минут останавливается. Сквозь птичье пение, откуда-то снизу и издалека, раздается ласкающий ухо звук автомобильного двигателя. Снова взобравшись на обочину, он видит стремительно приближающуюся темную точку: она тормозит на крутых поворотах и газует на прямых отрезках дороги, исчезает за деревьями и снова становится видной, и к шуму мотора теперь подмешивается шелест шин. Машина, судя по всему, мощная, и ведет ее умелая и сильная рука. Машина закладывает петлю чуть ниже Морриса, и он видит, что это бронзовый «мазерати».
Когда машина выезжает на последнюю прямую, он выходит на дорогу и машет ей рукой. Сделав рывок и разбрасывая из-под колес гравий, «мазерати» тормозит рядом с Моррисом. Тонированное стекло со стороны водителя резко опускается, и в проеме показывается повязанная шелковым шарфом голова Фульвии Морганы. Вид у нее удивленный.
— Моррис, это ты?! — восклицает она. — Что ты здесь делаешь? Тебя повсюду ищут!
Японский язык обходится без артиклей. Как без определенных, так и без неопределенных. Японская гостиница, в которой Перс снимает номер (поскольку он дешевле, чем в отеле европейского типа), тоже без многого обходится. Например, без стульев и кроватей. В комнате есть лишь циновка, подушка и низкий столик. Стены и двери из оклеенного бумагой дерева. Раздвижная дверь не запирается. Горничная приносит обед в комнату и, став на колени, подает его сидящему на подушке Персу Со всех сторон через стены раздается чавканье. В Японии во время трапезы принято чавкать — так дают понять, что еда нравится. Еще здесь есть общественные купальни, где люди, сидя на низких табуреточках, сначала намыливаются и споласкиваются, а потом погружаются в общую ванну, и лениво колышутся в клубах пара, упираясь головой в обложенные кафелем борта. Унитазы похожи на биде — прикрыты с одного конца и приподняты с другого; по бокам возвышения для ног. Мочиться в них легко, с другими делами — сложнее.
Перс ходит по Токио сам не свой, не понимая, то ли у него культурный шок, то ли сказывается разница во времени. Из Гонолулу он летел в Японию ночью, пересек демаркационную линию времени и потерял день своей жизни. Только что был вторник, пятнадцать минут двенадцатого, и через минуту уже среда, шестнадцать минут двенадцатого. В Токио он прилетел ночью, и она все никак не кончится. В городе жарко — жарче, чем в Гонолулу, и безветренно. Выйдя на улицу, Перс покрывается испариной и чувствует, как пот стекает из-под мышек и струится по всему его телу. Однако на японцев жара как будто не действует: они терпеливо ждут зеленого света на пешеходных переходах и так же спокойно и не жалуясь едут в битком набитых вагонах подземки.
В поисках Анжелики Перс исколесил Токио вдоль и поперек. Он наводил справки о конференциях в Британском Совете, в Информационном бюро США и в японском министерстве культуры. В это время конференции в Токио проводятся на самые разные темы — по кибернетике, рыбоводству, дзен-буддизму, экономическому прогнозированию, но ни одна из них не представляет интереса для Анжелики. Была надежда на съезд писателей-фантастов в Иокогаме, однако на поверку его состав оказался исключительно мужским и азиатским.
Чтобы заглушить разочарование, Перс решает побаловать себя бифштексом в одном из центральных ресторанов Токио — такая роскошь ему уже не по карману, но после нескольких бутылок пива совесть мучает его намного меньше. Потом он бродит по улицам Гинзы, пробираясь в толпе подгулявших японских бизнесменов, которые празднуют окончание рабочей недели. Ночь душная и влажная; неожиданно начинается дождь. Перс заскакивает в первый попавшийся бар, на вывеске которого написано «Паб», и, спустившись по лестнице, слышит эстрадную классику шестидесятых — Саймона и Гарфанкела. В его сторону поворачиваются дружелюбные скуластые лица. Он здесь единственный европеец. Официантка провожает его к столику, берет у него заказ и ставит перед ним блюдце с солеными орешками. В середине зала двое японцев в деловых костюмах поют по-английски в микрофон «Миссис Робинсон» — это удивляет и озадачивает Перса. Певцы заканчивают выступление, раскланиваются под аплодисменты публики и возвращаются за столики. И только тут до Перса доходит, что исполнители вполне сносно имитировали гитарный аккомпанемент, не имея в руках инструментов.
