Тут у Алёны свело челюсти от приступа тошноты, а потом нестерпимо, до бешеного звона в ушах, закружилась голова, а в следующее мгновение она лишилась сознания — на сей раз отнюдь не притворно.
* * *
Говорят, что обманутый муж все узнает последним. Однако князь Воронцов стал исключением. Едва услышав мягкий, ласковый голос жены, едва перехватив ее пылкий взгляд, устремленный на молодого Маразли — как сразу понял: быть беде, быть ему обманутым. Он первым узнал о том, что еще не произошло, но должно было произойти с неизбежностью смены времени суток. Ведь и в глазах Маразли он увидел огонь, который был способен ослепить любую женщину. Поэтому Семен Михайлович обрадовался, что ему пора было ехать дальше, дабы не задерживать движение кортежа. И он лишь кивнул на прощание Маразли, но не пригласил его на прием в честь вступления в должность нового городского головы. Это была инстинктивная попытка приостановить развитие событий. Он надеялся, что неприглашенным этот гордый грек, небось, надеявшийся, что то же расположение, кое питал Воронцов-старший к старшему Маразли, унаследуют и сыновья, и убедившийся в обратном, вряд ли явится. Конечно, приглашение могло последовать от жены, однако Мария Васильевна промолчала. И у Семена Михайловича на миг отлегло от сердца.
Может быть, ему все это почудилось? Может быть, это была просто вспышка того чувственного интереса, который княгиня неизбежно возбуждала во всех мужчинах? Как он глуп со своими подозрениями, основанными на одном только мимолетном обмене взглядами!
Так убеждал себя Семен Михайлович, но вещее сердце ныло, ныло, и ясный день померк, и ветер сделался неприятен, и от моря, почудилось, веет не просто приятной свежестью, а близким штормом.
Настроение князя было замечено окружающими, однако — супруга Цезаря выше подозрений! — никому и в голову не пришло увязать его внезапное уныние с внезапной любезностью княгини или с внезапной встречей с сыном почетного гражданина Одессы. Все понял только Маразли. Ему тоже вполне достало одного взгляда между ним и княгиней Марией Васильевной, чтобы заглянуть в яркую, прекрасно-постыдную картину их будущих отношений. Он знал себя, он знал женщин… он мог искать тайные пути для того, чтобы проникнуть в альков, но к сердцу женщины он всегда шел прямиком — не встречая никаких преград.
О да, его натура была клубком противоречий. Но разве не столь же противоречивым был его отец, которого князь Михаил Семенович Воронцов в свое время называл негоциантом Божьей милостью? А иные в те же поры называли пиратом и разбойником… Что же делать, коль тяжела в конце прошлого, восемнадцатого, века была обстановка на морях, да так тяжела, что тогдашний одесский губернатор герцог Ришелье позволил вооружать экипажи русских судов для защиты от бандитов и пиратов?! И каждый раз, когда Россия вступала в очередную войну, выдавал одесским купцам каперские грамоты, разрешавшие «с выгодой атаковать торговые суда противника». «С выгодой» — читай, с грабежом. А уж решать, кого считать противником, должны были сами моряки — по обстоятельствам, так сказать. Но ведь обстоятельства не с неба падают, а людьми создаются… Так были заложены основы немалого состояния Маразли, а потом, когда после Наполеоновских войн Европа нуждалась в хлебе насущном и начала получать его через одесский порт, это состояние стало воистину баснословным. И отныне Маразли начал заботиться не только о богатстве, но и о респектабельности. Теперь Григорий Иванович все меньше кичился своим буйным прошлым, а постарев, взял да и сжег все документы и судовые журналы былых времен, которые могли бросить тень на имя, честь коего он отныне намеревался беречь.
Сын его посещал самые знаменитые и дорогие учебные заведения Новороссии — пансион Кнерри и Ришельевский лицей. Потом продолжил образование в Париже, в некоем закрытом полувоенном пансионе, где обучился метко стрелять и бесстрашно фехтовать, а также недурно рисовать и великолепно танцевать.
С первых дней своей самостоятельной жизни Григорий Маразли-младший славился щедростью, которая ослепляла Париж. Его девизом стали слова:
Раздавать — так миллион,
Любить — так королеву.
Женщины делились для него на два сорта: для постели и для любви. В постели могла очутиться любая, самая незначительная шлюшка с пляс Пигаль, которая попалась на глаза Маразли в то мгновение, когда его внезапно одолела похоть. Для любви у него была Эжени-Мари де Монтихо. Впрочем, она предпочитала скрывать свою принадлежность к древнему роду Порто-Карреро, происходящему из Венецианской республики и перебравшемуся в Испанию еще в XIV столетии. Ее отцом был Фернан де Монтихо, испанский граф Мануэль. Он обеспечил обожаемой дочери блестящее образование во Франции и Британии, а потом Эжени пустилась по Европе в поисках приключений. Ее сопровождала мать, которая никогда не могла ничего запретить дочери, Эжени вертела ею как хотела и делала что хотела, ничуть не рискуя скомпрометировать свое имя и титул, поскольку представляясь графиней Теба. Выбор имен у нее был поистине огромен, потому что по-настоящему юную авантюристку звали Эжени-Мари Игнасия Августина Палафокс де Гусман Порто-Карреро и Киркпатрик де Платанаса де Монтихо де Теба. А потом она вдруг исчезла… и однажды Маразли с изумлением увидел ее портрет в газетах и узнал, что девушка, в которую он был влюблен, — теперь жена другого. Этого другого звали Шарль Луи Наполеон Бонапарт. Впрочем, гораздо чаще его называли император Наполеон III. Ну, а ее отныне звали императрицей Евгенией.
Он захотел найти себе новую королеву. Или создать ее.
Он познакомился со студенткой консерватории Сарой Бернар. За свой высокий рост и худобу она носила прозвище Швабра.
Но Маразли казалось, что он видит одуванчик. Высокая, тонкая, с пушистыми золотыми волосами, с широко расставленными светлыми глазами, нежная, как цветок, порочная, как опытная куртизанка, наивная, как ребенок…
Сара хотела стать актрисой, и очарованный Григорий Маразли оплатил для нее в «Комеди Франсез» постановку трагедии Расина «Ифигения в Авлиде». Директор при виде дебютантки сморщил нос: «Она слишком тощая, чтобы стать актрисой!» Но премьера все же состоялась… и это был полный провал! Директор «Комеди Франсез» немедленно прервал ангажемент и поклялся, что раньше Сена потечет вспять, чем «эта бездарная швабра» снова выйдет на сцену «Комеди Франсез».
Маразли это очень развеселило. Он утешал свою рыдающую подругу и предлагал купить для нее собственный театр, где она всегда будет играть первые роли.
Однако это было самым верным способом потерять любовь Сары. Театр значил для нее в ту пору ее жизни куда больше, чем мужчины.
— Мой девиз: «Во что бы то ни стало», — сказала она с дьявольским огнем в глазах. — И я достаточно нагляделась на свою мать, которая живет за счет щедрот одного мужчины, своего любовника, и всячески заискивает перед ним. Я хочу жить за счет всех мужчин и женщин Парижа, которые будут каждый вечер приходить ко мне и любоваться мной. И не я буду заискивать перед ними — они передо мной!
Из этой напыщенной речи Маразли понял одно: «Швабра» не собирается бросать сцену. Но он любил Сару и решил потерпеть ее причуды. Кстати, одной из них была страсть предаваться страсти… в гробу. Когда Сара была еще девочкой, врачи обнаружили у нее туберкулез. Она уговорила мать купить ей гроб красного дерева, чтобы ее после смерти не положили в какой-нибудь «уродец». Гроб был куплен «на вырост», что в длину, что в ширину. Конечно, Сара была высокой, но в этом гробу ей было очень просторно. И порой ей приходило в голову «оживить» свое будущее пристанище любовными играми.
