– Жених-то уже два года как из армии пришел. Поначалу Вероника его дожидалась, теперь он ее ждет.
– Ах, жених! И когда свадьба?
– Да уж почти сговорились.
– Мама!
– А что тут такого? Дело не стыдное – замуж выйти. Поживете пока здесь, а там, глядишь, государство квартиру даст. Парень-то на заводе работает. Честный парень, хороший, с руками, с головой…
– Мама!
– А образование – дело наживное. На заочное поступит. И будет в скором времени, Верочка, у тебя муж-инженер.
– Мама!
– Да что ты все заладила, «мама» да «мама»? Я говорю, что жизнь свою устраивать надо. А вы, товарищ художник, женаты небось?
– Да, я женат.
– И дети есть?
– И даже внуки.
– Так вы, выходит, старше меня!
– Мама!
– Да, мне пятьдесят.
– Пятьдесят! А я Верочку в двадцать три родила.
– А почему вы ее Верочкой зовете?
– Да это все ухажер мой придумал: назови, мол, Вероникой. Имя-то красивое дал, да и скрылся. Одна я Верочку растила, потому и судьбы своей для нее не хочу.
– Мама!
…Все-таки договорился на завтра! Родительница отпустила Веронику в лес, или, как он сказал, «на пленэр». Слово произвело впечатление. Пленэр – это не то же самое, что разврат. Звучит благородно, да и суть сего явления возвышенная. Дозволили. Аминь.
Эдуард Листов пришел домой поздно вечером, усталый и словно пьяный. После того как он ушел от этих милых женщин, все бродил, бродил по городу. Никак не мог успокоиться, представлял себе, как завтра придет в лес, достанет кисти, краски, и первый, трепетный мазок ляжет на полотно. Чудо просто, что на него снизошло озарение! Что вновь не терпится!
Острожный стук в окно.
– Кто там?
– Эдуард Олегович, вы дома?
– Аля? Вы?
– Где ж вы были весь вечер? Я стучала, стучала.
Несколько минут он мучительно раздумывал: что с ней делать? Потом невольно вздыхает и решается:
– Заходите, Аля.
– Ой! – вздрагивает она, очутившись в комнате.
– Что случилось?
– У вас лицо какое-то не такое. Словно светится.
– Да? Знаете, Аля, я счастлив сегодня. Удивительно счастлив.
– Полюбили кого?
– Да, полюбил. Эх, Аля, Алечка!
От избытка чувств он схватил ее в охапку, стиснул в руках так, что она застонала и – вот они, ее губы. Сладкие, пьяные, как переспелая вишня, так и брызжут соком. И уже закружило, завертело всего. Он словно провалился в бездонную яму, мял ее тело и проваливался в нее, почти теряя сознание.
А потом вдруг наступило просветление. Вероника – счастье, любить ее – счастье. А это совсем другое. Ну, другое .
– Эх, Алечка, Аля!
– Эдуард…
Она, похоже, не насытилась. Так и льнет к нему, обжигает, словно раскаленными угольями своими поцелуями. А ему словно опять двадцать лет. Сам себе удивляется: ну и накатило!
Это была безумная ночь. Он чувствовал, что завтра сделает что-то особенное, чего никогда еще не делал. И был уверен, что ничего плохого не совершает, никого не предает. Наоборот, тяжелый дурной сон, в котором он пребывал до вчерашнего дня, вдруг прервался внезапно, и все, что происходит, предопределено свыше, а значит, не может быть ни предательством, ни преступлением, ни воровством. Значит, так надо.
Гению дозволено все. А он завтра докажет, что Эдуард Листов – гений!
…На следующий день, рано утром
Он ждал Веронику в лесу, как и было условлено. После затяжных дождей и почти осенней прохлады погода установилась удивительно теплая, ровная. Словно природа решилась на великий обман: скрыть от людей, что всего через пару месяцев ни от пышной листвы, ни от ярких цветов ничего не останется, деревья станут голыми, поля пустыми, а ветер пронзительным и холодным. Но люди охотно в обман поверили и оделись по-летнему. Осень – это еще так далеко! Надо радоваться каждому теплому дню!
Вероника пришла все с той же корзинкой, в голубом ситцевом сарафане и… не одна.
– Это Андрей, – представила она своего спутника Листову, слегка смущаясь. – Андрей, это художник Эдуард Олегович.
– Очень приятно.
Вот, значит как. Листов прищурился, разглядывая своего соперника. Так вот он какой, ее жених! Что ж, замечательный выбор, можно только похвалить ее мать, именно из таких, как этот Андрей, и получаются верные мужья и замечательные отцы. Такие уж если полюбят, то на всю жизнь, не на одну картину.
– Андрей, вы на весь день к нам или как?
– Как надо.
– Я могу дать вам честное слово, что ничего плохого не сделаю с вашей Вероникой.
Как он посмотрел! Удивленно?
– Плохого? Да она, если что почувствует плохое, сразу же уйдет. Я за нее не боюсь. Я просто так. Мама ее попросила.
– Что ж, сидите, если хотите. Смотрите, – с иронией сказал Листов.
Андрей без всяких комментариев сел под березкой на расстеленный прямо на траве пиджак. Листов все понял по одному только взгляду на парня: безумно любит свою Веронику. Будет всю жизнь сторожить ее, как цепной пес. Эдуард Олегович почувствовал вдруг непонятное ему самому раздражение. А то и злость. На кого? На Андрея? На его любовь? На то, что она сильнее, чем его собственная? Да кто и в чем ее измерял, силу любви? Любовь этого парня в лучшем случае даст девушке покой и относительное материальное благополучие, любовь же художника Листова даст ей бессмертие. Она должна понимать разницу.
Он усмехнулся: неужели это неизменная спутница любви – ревность дала о себе знать? Во всяком случае, присутствие Андрея Листову было неприятно. А тот вдруг еще и разговорился! Из вежливости, должно быть.
– Погода бы постояла… А? Как вы думаете?
– Что? – Листов раздраженно обернулся. Он еще здесь, этот Андрей? И со своими пустыми разговорами: о погоде, о природе, о видах на урожай. Не об искусстве же. Что парень в нем понимает?
– Помешал, простите… У меня отпуск со вчерашнего дня.
– Отпуск… Это замечательно… Отпуск… – пробормотал Эдуард Олегович, внезапно забыв обо всем. Даже о сидящем рядом сопернике.
Ах, как оно сразу пошло! Аж дух захватывает! Словно волна накатила, подхватила и понесла, понесла! Он теперь высоко-высоко, смотрит на мир не откуда-то, с небес. И видит все до деталей, до мельчайших подробностей. Никто не видит и не чувствует того, что в этот миг видит и чувствует он, Эдуард Листов. Это и есть великое откровение…
– Пять часов уже рисуете. Не устали?
