Так мы и оказались в парке с Майком и маленькой Мэри. Гарри сидит на скамье, дети стоят перед ним. Он притягивает детей поближе. Я собираюсь отвернуться, как бы не участвуя в их разговоре, и Гарри говорит: «Я вам хочу кое-что сказать».
Вы же знаете, какие теперь дети. На их лицах отражается недоумение. Что особенного в словах отца? Им постоянно что-то говорят.
— Слушайте внимательно, — добавляет Гарри.
Майк — ребенок непоседливый, ему хочется убежать, но Гарри крепко сжимает его руку.
— Мне больно, — верещит Майк.
— Извини, — Гарри отпускает его руку. — Послушайте, дети, я уезжаю в деловую поездку.
Он переводит взгляд с одного ребенка на другого, ожидая хоть какой-то реакции.
— Меня долго не будет. Скажите хоть что-нибудь.
— До свидания, — говорит Майк и убегает поиграть.
— А ты что-нибудь скажешь? — обращается Гарри к маленькой Мэри.
Та лишь открывает и закрывает ладошку, как бы прощаясь, и все.
Потом мы завозим детей к моей матери, потому что я решила, что Гарри захочет побыть со мной наедине. Последняя возможность, и все такое.
Когда мы поднимались по лестнице, на площадке второго этажа я подумала, что наша семья не рухнула, если бы не эта Уидмер. Я не раз видела ее, с торчащими сквозь блузку, как у шлюхи, сосками. Неужели она ожидала чего-то другого?
— Послушай, ты бы мог выиграть этот процесс, — говорю я Гарри, когда за нами закрылась дверь нашей квартиры.
— С чего ты это взяла?
— Все женщины, с которыми я говорила, утверждают, что изнасилования доказать нельзя, если нет свидетелей.
— Ты говорила с ними обо мне?
— Они же не знали, что речь идет о тебе, Гарри. Имена не упоминались. Я не понимаю, почему ты признал себя виновным.
— Я сделал то, что следовало.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Я плачу адвокату, чтобы прислушиваться к его советам, так? Он говорит, что дело швах. Если мы пойдем на суд, я могу получить десять лет тюрьмы. Для меня это конец. Ты будешь старухой, когда меня выпустят, ты же этого не хочешь? А так, при хорошем поведении, меня могут освободить через два, три года.
— Ты мог выиграть. Мог остаться на свободе!
— Видишь ли, Мэри, — он взял меня за плечи, — Брейди сказал, у них кое-что на меня есть, у адвоката другой стороны.
— Есть что?
— Полагаю, улики.
— Какие улики? Я в это не верю. Может, Брейди просто ленится идти в суд?
— Брейди не из таких.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. И потом, я уже признал свою вину, так что ничего изменить нельзя.
Меня аргументы Гарри не убедили. Я смотрела, как он слоняется по кухне. Мы не хотели ссориться в наш последний день.
— О чем ты думаешь? — спросила я его.
— Странно, знаешь ли, два года не сидеть за рулем автомобиля.
Вот тут я взорвалась.
— А как насчет денег? Что мне, по-твоему, делать, идти в службу социальной помощи, воровать?
— Ты можешь найти работу.
— А кто будет присматривать за детьми?
— Оставишь их у матери. Всего-то надо потерпеть пару лет.
— А как насчет младенца? — я похлопала ладонью по животу.
— Пока ты можешь работать.
— Два месяца. Три. И что я буду делать? Я же ничего не умею.
Тогда-то он и сказал мне о деньгах.
— В каждом конверте по пятьсот долларов, — он объяснил, как найти первый. — Возьми его.
Конверт я нашла. Пересчитала деньги.
— Когда ты придешь ко мне на свидание, я скажу, где взять второй. Денег хватит.
— Почему бы не сказать сейчас?
Гарри зыркает на меня.
— Откуда я знаю, можно ли тебе доверять. Получив все деньги, ты можешь выкинуть какой-нибудь фортель, убежать с другим мужчиной, бросить детей…
— Ты чокнулся? — кричу я. — Я беременна.
— И что? Многим наплевать, беременна женщина или нет. Слушай Мэри, я хочу, чтобы ты хранила мне верность, понятно?
— Я не собираюсь вести себя иначе, чем прежде. — Отвечая, я думала о Джейсоне. Чертов Гарри. Он проштрафился, а наказывают меня. Вдруг он не захочет сказать мне, где другие конверты? А если его убьют в тюрьме? Тогда я никогда не узнаю, где спрятаны деньги.
— О, Гарри, ну что особенного ты в ней нашел? Не полез бы на нее, и все было бы в порядке!
Вот тут он влепил мне затрещину. Со всей силы. Потом пытался обнять меня, извиниться, но я не собиралась давать ему, во всяком случае, после затрещины, даже в наш последний день.
Однажды, сидя в сортире, я много думал о том последнем дне. Когда я выйду на свободу, дети будут чуть ли не в два раза старше. Напрасно я ударил Мэри. Может, тюрьма научит меня сдерживать эмоции?
Беда в том, что здесь нашлись люди, которые не захотели оставить меня в покое. Увидев Баджера, я сразу понял: жди неприятностей. В сортире нас сидело шестеро — трое напротив троих, когда входит этот шестифутовый здоровяк с наголо обритой головой, оглядывается и говорит мне: «Попридержи!»
— Что я должен попридержать? — спрашиваю я.
— Поднимайся.
Я не из тех, кто позволяет помыкать собой. Это надо показать сразу. И я уже сжимаю кулаки, но смотрю на других парней и чувствую, что должен делать то, что мне говорит этот тип, встаю, он занимает мое место, а мне приходится ждать, пока освободится другое очко.
Я поспрашивал насчет Баджера. Мне сказали: даже не пробуй ему противоречить.
Второй раз я столкнулся с Баджером в душе. Я решил, что лучше быть с ним в хороших отношениях, а потому говорю: «Привет, Баджер».
Я к нему по-хорошему, а что он мне в ответ?
— Привет, Казак.
В душе кроме нас еще четверо или пятеро, поэтому я говорю медленно, чтобы он мог слышать каждый звук.
— Моя фамилия Козлак.
Он вроде бы и не слышит меня.
— Ты знаешь, кто такие казаки?
Может, он думает, что я туп, как дерево?
— Конечно, — отвечаю я. — Казаки и лошади.
— Так что насчет казаков и лошадей?
— Они скачут на них.
— А ты когда-нибудь скакал на лошади, Казак?
— Козлак, — поправляю его я.
Другие парни стоят как мумии. Даже перестали намыливаться. Просто стоят под струей воды.
— Эй, Казак, — продолжает Баджер, — а на тебе когда-нибудь скакали?
