— В не столь уж далеком прошлом, Франсина, молодежь пыталась радикально изменять наше представление о сфере эротического, притворяясь, что каждый сможет безо всяких проблем жить в коммуне, где ночью можно повернуться и направо, и налево, и к женщине, и к мужчине, не ощущая при этом никакой разницы. Если бы не было этой самой разницы, мы не нуждались бы в столь сложном комплексе внешних особенностей, которыми снабдил нас Господь Бог. У нас разные руки, разные глаза и, причем это самое важное, разные разумы и органы чувств, что позволяет нам по-разному воспринимать разных людей. Если кто-то говорит, что он «Любит все деревья», я ему не верю. Но вполне понимаю того, кто объясняет, почему то или иное дерево он любит больше других. Мы устанавливаем различия. Мы отдаем предпочтение. Не только в отношении деревьев. С людьми мы ведем себя точно так же. Мы не можем общаться со всеми. Мы выбираем тех, от кого исходит приятный нам запах, чья внешность нам нравится и, наконец, чьи мысли и характер совпадают с нашими собственными. Это не спор о моногамии, исключительности или морали, это процесс накопления жизненного опыта. Мы выбираем. И были бы безмозглыми идиотами, если б воспринимали всех людей одинаковыми. Вы вот не выбрали Билла, или вашего отца, или меня. И вот тут, путем теоретических рассуждений, мы приходим к Джорджу Томасси, мужчине, которого я только начал узнавать. Маккаби.
[41]
Вам это что-нибудь говорит?
— Я его ненавижу!
— Да, конечно, вы его любите, но я хочу знать другое…
— Я сказала, что ненавижу его!
Он вздохнул, показывая, как нелегко иметь дело с непослушным ребенком.
— Вы не слушаете.
Я прислушалась.
— Ваш Маккаби защищает и меня. Я доверяю ему, потому что он превосходно знает свое дело. На него можно положиться. Мне хотелось бы обладать в своей области таким же умением. Ваши друзья, революционеры, могли бы…
— Какие революционеры?
— Те, с которыми вы учились в колледже. Которые толкают речи там, где вы сейчас работаете. Они бы похвалили такого, как Томасси.
— Он всего лишь паршивый адвокат.
— Можете вы представить его кланяющимся коричневорубашечникам?
[42]
— Нет.
— Кому-либо вообще?
— Нет.
— Я думаю, несколько таких людей многое могли бы изменить в Европе, окажись они там пять десятилетий тому назад. Франсина, вас не занимал вопрос, почему среди молодых защитников гражданских свобод так много евреев?
Неужели действия Томасси — реакция на резню армян? Он не хочет оказаться в чьей-либо власти?
— Вы притихли, — заметил доктор Кох.
— Я думала.
— Как это ни удивительно, но в жизни от этого только польза. Вы думали о Маккаби, которого вы ненавидите?
— Я его не ненавижу.
Моя фраза повисла в воздухе, ожидая приговора. Я предчувствовала, что за этим последует.
— Франсина, вы знаете, что с психоанализом покончено. Мы просто разговариваем.
— Это плохо?
— Нет. Но я не могу брать деньги за поучения. Кушетки больше не будет. А вот если захотите поговорить, пожалуйста, приезжайте. Впрочем, жизнь интереснее разговоров со стариком. Идите с миром.
— И что же мне делать?
— А что, по-вашему, вам делать?
— Мне следует позвонить ему.
— Вот и позвоните.
Ни один телефонный звонок не дался мне с таким трудом.
— Это Франсина.
— Кто?
Он не мог не узнать моего голоса!
— Франсина.
— Однако.
— Как поживаешь?
— Нормально. Как ты?
— Живу.
— Я уверен, что твоего молодого человека это радует.
— Не говори глупостей, Джордж.
— Ты позвонила лишь для того, чтобы назвать меня глупцом?
— Я позвонила потому, что получила несказанное наслаждение от того исключительно короткого периода времени, что мы прожили вместе.
— Я не переезжал.
— Так где же мы, Джордж?
— На разных концах телефонного провода.
Могу я не огрызаться ради того, чтобы найти путь к примирению?
— Я должна тебе деньги.
— Я с этим разберусь.
— Может, с судебным процессом было бы лучше.
Он промолчал.
— Тогда у нас был бы предлог для встреч, — и я положила трубку в надежде, что он мне перезвонит.
Глава 49
Кох
Перед тем как мы вошли в зал суда, где мне должны были предъявить обвинение, Томасси предупреждает, чтобы я ничего не говорил по собственной инициативе, и отвечал лишь на прямые вопросы судьи, и при этом обходился минимумом слов. Я обратил его предупреждение в шутку: мол, как психоаналитик я привык слушать. «Слушайте, — кивает он, — но молчите». «Но я же защищался, — возражаю я, — должен же я объяснить, как все произошло». «Нет, — одергивает меня Томасси, — объяснения оставьте мне. Вас обвиняют не в самозащите, а в нападении на человека». Марта, вернись с небес хоть на миг. Я доверяю этому адвокату, но не люблю его. Мне нужно, чтобы рядом был человек, которого я люблю.
В зале суда мне одиноко. Тут и там люди шепчутся друг с другом, забывая, что правосудие должно вершиться в тишине. Меня просят встать, затем сесть, я нервно кусаю губы, наконец, Томасси начинает говорить, а я жадно ловлю каждое слово.
— Ваша честь, зал суда — не самое подходящее место для того, чтобы поговорить о конституционных правах. Я не телепат, а потому не могу сказать, о чем думали законодатели, давая людям право на владение оружием. Об армейском ружье или дамском пистолете? Или слепленном из подручных средств ядерном устройстве, предназначенном для уничтожения тирана? Одни говорят, что право на владение оружием — благо, другие — зло. У каждой стороны есть веские аргументы. Но в нашем случае нет нужды их рассматривать, ибо ситуация гораздо проще. Если человек незаконно вламывается в наш дом дабы что-то украсть, мы ловим его на месте преступления, а он угрожает нам заряженным пистолетом, в каком мы оказываемся положении? Если бы нам периодически угрожали, мы могли обратиться в полицию за разрешением, получив его, приобрести оружие и хранить его, скажем, в ящике стола. Тогда, в случае появления незваного гостя, мысль о применении оружия для самозащиты была бы естественной: для того, собственно, пистолет и лежал бы под рукой. Но, если взломщик появился внезапно, нет смысла лезть в ящик за пистолетом, которого там нет. Кулаком не достать вооруженного человека, которого отделяют от тебя десять — пятнадцать футов. Мы бросаем камень? Пепельницу? Сами бросаемся на пистолет, чтобы стать жертвой рокового выстрела? Доктор Кох…
