— Человеческая натура не меняется, — она вздохнула. — Мы умеем лечить лишь раны тела.
Они услышали звон колокольчика, лежащего на ночном столике у кровати Стэнли. Ему что-то потребовалось.
Маргарет тут же вскочила.
— Я пойду к нему.
Поднялся и Генри.
— Я тоже.
Маргарет хотела сказать, что справится сама, но передумала.
Оказалось, что в кувшине Стэнли кончилась вода. От лекарств ему все время хотелось пить.
Они сели с разных сторон кровати.
— Я рад, что тебя заставили давать показания, — заметил Генри.
Маргарет вопросительно посмотрела на мужа.
— «Клиффхэвен» — изобретение неевреев. Я думаю, пришло время, чтобы они узнали о таких изобретениях от себе подобных. Мы, евреи, всего лишь жертвы.
— А мы, полукровки, — добавил Стэнли, — оказываемся посередине, между молотом и наковальней.
— Это точно, — Маргарет погладила сына по руке.
Спускаясь вниз, Генри задержался на площадке. Маргарет сошла с последней ступеньки и повернулась к нему.
— Ты так и не ответил мне. Собираешься ты дать интервью и организовать цикл выступлений, о которых ты говорил Линну?
Генри не смог сразу ответить «разумеется», как требовала его совесть. Сорвавшееся с губ слово определило бы его дальнейшую судьбу. Он никогда не рвался в какие-либо комитеты, в председатели чего бы то ни было. Он всегда был частным лицом и вот оказался на грани превращения в общественного деятеля, перехода в новое состояние, изменить которое не удастся до конца своих дней. Если люди знают твое лицо, даже не помня, где они его видели, они всегда будут пожимать тебе руку. Ты будешь принадлежать им.
Ему вспомнился сон: он стоит на трибуне, сотни лиц обращены к нему, ожидая его слов, но голосовые связки отказываются повиноваться. То был детский страх. Теперь, наяву, он становился орудием собственной воли.
Маргарет, должно быть, понимала важность момента. Он не сойдет вниз, как наивный Моисей, неся заповеди, на которые никто не обратит внимания. Он родился в любимом столетии дьявола. Люди слезли с деревьев, чтобы творить друг по отношению к другу такое, что никогда не пришло бы в голову обезьяне. Он не может изменить их природу, но должен высказать им все, что знает, ибо надежда — единственное лекарство, которое со временем не выходит из употребления.
— Ты это сделаешь, — в голосе Маргарет, когда Генри спустился к ней, не слышалось вопросительной интонации.
— Разумеется, — наконец, ответил он.
