Когда на вилле была жизнь, в этой комнате была детская. Она была светлой, просторной, и до сих пор можно было разглядеть сказочных персонажей, украшавших лепнину потолка. Мебели не было, если не считать засаленного матраса в углу, покрытого грязными одеялами. Здесь пахло, как в клетке льва. На стенах на высоте человеческого роста виднелись потеки мочи.
По комнате были разбросаны игрушки – и новые, и старые, но все поломанные. Из сгущающихся сумерек на меня смотрела лошадка-качалка со сломанной спиной и покосившимся седлом.
Я шагнула за порог, переступив батальон согнутых пополам раскрашенных оловянных солдатиков. Стены возле постели огра были украшены иллюстрациями, выдранными из детских книжек. Я обо что-то споткнулась. Это была большая тряпичная кукла. Пакля ее волос съехала набок, одного пуговичного глаза не было. Меж полосатых ног зияла дыра, оттуда вылезала набивка. С возгласом отвращения я повернулась, чтобы покинуть логово монстра, и тут снова споткнулась. Обо что-то вроде оторванной руки большого пупса. Нет. Из нее торчал бугорок кости, когда-то входившей в плечевой сустав. Совсем не пупс.
Меня рвало громко и обильно, я очищалась от заразы Пан-глосса и так сосредоточилась на этой очистке, что не слышала, как вернулся монстр. Снизу донесся звук – гибрид рычания пантеры и визга летучей мыши, и огр бросился вверх по ступеням.
Дверь распахнулась и ударила в стену так, что повисла на одной петле. Огр стоял в проеме, капюшон монаха был откинут, обнажив мерзкое, нечеловеческое лицо. Людоед таращился на меня, раздувая ноздри, и в этих глазах мелькнула искра смутного узнавания. Потом он бросился, расставив руки и ревя во всю силу своих легких.
Я ушла в сторону, и пятьсот фунтов разъяренного огра ударили об стену так, что полетела штукатурка и дом задрожал. На месте удара огра появилась трещина. Монстр выплюнул кривой зуб, не обращая внимания на хлещущую из носа кровь.
Драться с таким монстром лицом к лицу – об этом не могло быть и речи. Черт его знает, есть ли вообще у него слабые места.
Я стояла спиной к створчатому окну, выходящему на задний фасад дома. Не думая о том, на что я буду падать, я ударила в окно спиной и полетела в неизвестность.
И оказалась в переулке со сломанной рукой и ушибленными ребрами. Приземлилась я в разросшемся саду и как-то сумела перелезть через стену, пока огр меня не обнаружил. Мне все еще было очень хреново, и несколько дней я оправлялась от действия укуса Панглосса. Одно время я отчетливо слышала у себя в голове его голос, зовущий объединяться с ним. Но это могла быть слуховая галлюцинация.
Вернувшись в Женеву, я не смогла заставить себя пересказать Жилярди свою встречу с Панглоссом и услышанные от него откровения. От них погибла бы его книга.
* * *
1978. Жилярди как раз искал издателя для своей новой книги, когда у него случился обширный инсульт. Я прекратила охотничьи вылазки и оставалась в Женеве. Когда я познакомилась с Жилярди, у него были глаза цвета сапфиров. После инсульта они стали выцветать, становясь с каждым днем бледнее. Было тяжело смотреть на него в таком состоянии, особенно помня, сколько в нем было раньше жизни, но меня донимало любопытство. Никогда раньше я не видела естественной смерти.
Он умер 2 июня 1978 года. Я была с ним, когда это случилось. К тому времени у него глаза выцвели до почти бесцветных, как у только что рожденного младенца. Левая сторона лица у него провисла, а левая рука была бесполезным куском мяса на кости.
– С-с-соня, – прошепелявил он, и мне показалось, что он бодрее, чем был весь день. – Ты это видишь?
Я оглядела спальню внизу, вверху, повсюду. Мы были одни.
– Что я должна видеть, Эрик?
Я повернулась и увидела, как закрылись его глаза, и мне не надо было до него дотрагиваться, чтобы знать, что он умер. Я долго сидела неподвижно, испытывая такое поглощающее ощущение потери, что его даже эмоцией назвать трудно, и только глядела на то, что осталось от моего учителя и друга.
Жилярди назначил меня своей главной наследницей и душеприказчицей. Я унаследовала дом, землю, семейное состояние и профессионально выполненные поддельные документы, дающее Соне Блу личность и прошлое.
Еще мне остались его записные книжки и машинописная рукопись о его величайшем открытии: обо мне. Эта книга должна была навеки похоронить мнение, что Эрик Жилярди был шарлатаном. Я ее сожгла до последней страницы в мраморном камине центрального холла.
Предав репутацию Жилярди огню, я села в свой «ягуар» и отправилась в Женеву. Несколько часов я бродила по улицам, и они привели меня на берег Женевского озера. По этому озеру катался на лодке Жан-Жак со своей возлюбленной дурой, Марией-Терезой, и здесь через пятьдесят лет после этого жена поэта родила чудовище.
Я точно знала, что в Европе мне ответов не найти. Я позвонила адвокатам Жилярди, ликвидировала все свое наследство, кроме двух книг, и купила билет на восток в один конец.
7
Направилась я в Японию, надеясь, что святые в шафрановых рясах и жрецы-убийцы в черном облачении могут знать о Реальном Мире больше, чем ученые и оккультисты Запада.
Ожидая сверхскоростной экспресс из аэропорта в Токио, я заметила девочку, одетую в тусклую форму японской школьницы, содранную со старых образцов немецких частных школ. Ей было лет двенадцать – тринадцать, но она казалась еще моложе.
Девочка жевала жвачку и листала книжку комиксов размером с телефонный справочник. Мелькнуло изображение женщины, полностью обнаженной, если не считать стратегически важных пунктов. Она стояла на коленях, уткнувшись лбом в пол, перед нависшим над ней великаном. Он был покрыт шрамами и татуировками, а вокруг его возбужденного члена обвилась ядовитая змея. Точнее, она обвилась вокруг того места, где был бы пенис великана, не вымарай его цензура.
Девочка пустила пузырь жвачки, перевернула страницу и стала читать дальше. На этой странице гигант приставил большие пальцы к глазам своей жертвы. Я поняла, что найти здесь ответы будет не так легко, как казалось.
Вскоре я обнаружила, что приезжать в Японию не надо было. Я бродила по человеческим муравейникам Токио, безуспешно разыскивая Притворщиков. В этом городе у всех были свои маски – неотъемлемая часть местной культуры. Притворяться кем-то другим – это для японцев вторая натура. Их мысли образовывали непроницаемую стену, и мне не хватало ни умения, ни желания их понять. Здесь я была еще более чужой, чем в Европе.
Но все же результат был для меня не совсем нулевой. Как-то раз я оказалась в огромном магазине в центре Токио. Был конец дня, и вся страна, казалось, именно в этот день решила заняться покупками. Несмотря на толпу, мне удалось сохранять личное пространство. Не знаю, почему люди старались не подходить слишком близко – то ли потому, что я Притворщик, то ли потому, что я гайдзин.
Как бы там ни было, я пошла по линии наименьшего сопротивления и позволила себе плыть в общем потоке. Японский вариант попсовой музыки ревел из динамиков, смешиваясь с рокотом тысяч непонятных голосов.
