— А ты каналами пощелкай.
Большинство каналов не работали вовсе, только ОРТ да МТВ демонстрировали фильм-катастрофу с Юрием Сенкевичем в главной роли.
— Слушай, Феликс, ни хрена это не шоу. Если уж нам с тобой так по тыковке пришлось, то, что с бабулькой какой-нибудь или пацанчиком статься может. Бездуховно и неполиткорректно. От такого бы шоу тут же случился транспортный кризис. А ведь сезон отпусков.
— Погоди, Яша. Давай не станем паниковать и пойдем лучше на балкончик. Там воздух значительно свежей.
Молодые люди удалились, а китаянка залезла с ногами в кресло и помахала ладошкой грозным дискусам. Предводитель стайки улыбнулся девушке и почесал плавником брюшко. Китаянка сидела в кресле, жуя кусочек вишневой смолы. Интересует ли ее телевизионное зрелище, а если да, то в какой степени, — было непонятно. И лицо ее и поза выражали только томную лень и мягкую готовность к любым переменам.
Стоя на балконе, Яков долго вглядывался в узкую багровую полосу на горизонте, а Феликс, отвернувшись, колупал трещину в стене, слушая далекий, почти нереальный, не громче звука рушащейся паутины гул.
— Да, есть немного, — наконец резюмировал Феликс.
— Угу, есть, — Яков идиотски хихикнул.
— И чего теперь?
— А все!
— Как так все!
— Обыкновенно! Раньше надо было соображать. Вышли из ситуации, придурки. Десять дней ничего вокруг себя не видели с этой китайской нечистью. Так, говоришь, Марина из-за свиней обиделась?
— Думаешь, знала она?
— Вряд ли, просто взяла машину и того.
— Может и нам, как она… машину, и этого?
— Чего-чего, а машин тут больше нету. Ты сам же утром говорил, что уже четыре дня моторов не слышно и самолеты не летают.
— Может, побегать по поселку?
— Побегай, а я тут посижу.
— И как же это так? Она уехала буквально в последний момент, а мы того. Знала она!
— Ничего она не знала, иначе бы нас с собой взяла. Дрянь она порядочная, но ведь душевнейшая всегда была баба.
— А как же?
— А так вот. Вспомни телегу насчет зверушек, ты еще Марининой задницей восхищался, чего-то там про жесткие волосы на ногах у нее тер.
— Ты насчет харизмы ее и запаха? — Феликс покраснел стыдливо. — Так это я по коньяку.
— Да, да харизма, запах, волосы на шее, чего там еще было?
— Чутье… — прошептал рубиновый Феликс.
— Вот именно. Животное чутье, за счет которого мы столько лет безбедно и прожили.
— А мы, выходит, не чуем ничего?
— Выходит, так. Мы с тобой, Филя, так, дрянь декоративная, вроде этой дуры китайской.
— Почему дуры?
— Потому что… А впрочем, не суть…
— Значит, у всех это твое чутье есть, а у нас нету?
— Значит, нету. Осипенки сейчас где?
— На Мальте.
— А Липченки?
— Во Владивостоке, на закупках.
— Вам все ясно, юноша?
— И все равно, не может того быть, что у всех есть, а у нас нету… Обидно выходит.
— У кого еще в Москве джип розовый есть?
— Ни у кого, потому он и розовый…
— Правильно, так что грех обижаться.
— Так сейчас у нас его тоже нету.
— Во! И это речь не сосунка, но гневного подростка.
Неожиданно свиньи в сарае стали со страшной силой визжать.
— Феликс, знаешь что, пойди, перестреляй их напрочь!
Феликс скрылся в доме и через минуту появился на улице, держа в правой руке маслянисто отсвечивающий шотган. Однако стоило ему открыть дверь сарая, как свиньи враз замолчали.
— Ладно, пусть их, — бросил Яков, — патроны — четыре грина штука.
Феликс вновь появился на балконе.
— Значит, и свиньи чуют, а мы нет.
— Значит, так.
Прошло полтора томительных часа. Потянуло дымом отдаленных пожаров, и волосатая морда златокрота уже встала на горизонте, наподобие ползущей на зов пророка горы.
— Знаешь, Яша…
— Чего?
Трещина на стене то становилась шире, то обретала статус-кво, и пол неприятно, тошно подрагивал. Колокольни Сергиева Посада стали звонить, вяло и аритмично. Звук этот вызывал сосущую и страшную, очень далеко уводящую в джунгли депрессивных эмоций тоску. Странно, пыльно и багрово стемнело, и ни одной птицы не было в пурпурными волосами покрытом небе.
— У этой твари, Яша, в желудке слабый раствор соляной кислоты, а пища там перетирается валунами, оставшимися от ледников, и осколками крупнейших метеоритов.
— Это тебе Сенкевич сказал?
— Может, нам лучше харакири какое сочинить, или… вот, например, отдельные валдайские шаманы, я читал, глотают в ритуальных целях раскаленный болт.
— Это да, конечно, но позже, когда он башню Останкинскую сожрет.
— Думаешь, надежда?
— Надежда — это то, что умирает. Но все-таки не зря же эту дуру тут построили… А вот китаянку надо бы быстрей порешить.
— Это почему так?
— Видел, как она на экран смотрела? Не втыкает она. Ты за ней еще по всему поселку бегать будешь, как за курой безголовой… под грохот рушащихся крыш.
— Чего ты на меня вылупился? Хочешь, чтобы я?
— А что ты вчера говорил, когда на нее ошейник примерял?
— Что говорил?
— Говорил, что шейка нежная, хоть сейчас под топор.
— И что с того.
— А то, что мои эротические грезы не столь богаты, да и беллетристика о глотателях запчастей вне моего круга чтения.
Налетел шквал сухого бездушного грязно-оранжевого ветра. Яков обернулся и посмотрел на Феликса. Тот стоял в полный рост, расправив вдруг ставшие широкими плечи. Исчез куда-то животик, и в зеркальных его очках застыл наискось весь окружающий ландшафт. В руке Феликс держал широкий, хромированный швейцарский тесак. На кончике тесака, равно как и на конце дужки очков, застыли две розовых, мохнатых искры.
— Ну что ж, я пошел, — произнес он с удивительной, жизнеутверждающей и обреченной одновременно, интонацией.
В окне, с другой стороны дома лопнуло и осыпалось стекло. Яков отвернулся.
Яков посмотрел на часы. Минутная стрелка на них расплылась мелкой ноябрьской водяной рябью, и тут же кристаллизовалась вновь, но сорока минутами позднее. Яков тряхнул головой и пробормотал: «Тише, тише олово, поросячью голову, было, пролетало, дрогнуло, пропало», и сплюнул через левое плечо за спину.
