— Экое жульничество неприятное.
— Так это еще не все. Сами мы на все это время в жилых районах ток отключим, пускай прочувствует потребитель, как нужен в домашнем хозяйстве резиномоторный генератор электроэнергии.
— А получится ли?
— Безо всякого сомнения. Все вернут до копеечки. Во-первых, семьи надо кормить, а во-вторых, народ тут не худший, спокойный, добродушный народ. Им просто неудобно станет и перед вами, и перед памятью о Предове Иване.
— Это перед какой такой памятью, что это ты тут говоришь?
— А перед такой памятью, что и увольнения эти, и профсоюз без нее не дадут ничего. Главное в моей стратегии — это мгновенное и поголовное разочарование населения в Ваниной фигуре. Оно-то людей к бардаку и толкнет. Не повернись ситуация так, я бы за ваше предприятие просто не взялся. А если я не берусь, то и по всей стране никто не берется.
Словно комок желтой конторской бумаги застрял у Игоря Ренатовича в горле, плинтус покачнулся перед его глазами, очень ярко загорелись уши, и невдалеке кто-то, кого не было на самом деле, щелкнул бичом.
— Что с Предовым? — успел спросить он, замерзая в потном удушье.
— А мне откуда знать? Я просто обнаружил кризис в его ипостаси, и знаю, что разрешится кризис не сегодня завтра, причем разрешится в худшую для Предова сторону. И мнится мне, что так нехороша эта сторона, что хуже и представить себе трудно. И мы с Вами, Игорь Ренатович, ничего тут уже поделать не сможем. Да и делать нельзя ничего. Спасая Ваню, обязательно потеряем завод, и не только завод… Да Вам ли не знать, что Ваня чист отнюдь не кристально. Все эти его орешки грецкие, спираль, нычки с анашей.
Игорь молчал пораженный. И еще потому молчал, что боялся сердечного приступа, и не желал собственным голосом подтверждать реальность очевидного.
А Маев, вальяжный и хмельной, тянул и тянул глупейшую, по всем статьям переигранную, скоморошечью паузу. Маев наливал коньяк. Маев смотрел зачем-то, выгибаясь, за кресло. Маев умоляюще протягивал Игорю рюмку, мол, выпейте, выпейте ради всего святого, и отпустит, легче станет, а выпьем еще — и может стать вообще чудо как хорошо.
Игорь Ренатович улыбнулся до невозможного принужденно и выпил, и сделал вид, что спокоен, а следом и реальное спокойствие явилось. Спокойствие и уют, тот сорт уюта, который родится в компании студентов перед очень важным экзаменом, который никому и никоим образом не удастся сдать.
Тут-то и обнаружил директор, что он уже давно слушает, а Маев вкрадчиво и душевно рассказывает о том, что ему, Игорю, интересней всего на свете.
— Мы с Предовым в одной школе учились. Близко не общались, но друг о друге знали все. Знал я, например, что Предов очень сильно любит жуков…
В душе Ваня обрел душевный покой, но просуществовал в таком состоянии очень недолго, ровно до того момента, когда обнаружил, что у него украли ботинки.
Подобная кража была здесь невозможна по двум причинам. Во-первых на фоне достаточно вольного обращения с собственностью казенной, на предприятии бытовало трогательнейшее и даже трепетнейшее отношение к собственности личной. Вторая причина — это полная бесполезность такой кражи. Такие ботинки присущи были во всем городе одному Ивану, и выйти кому-то, кроме Ивана, в них теперь на улицу равносильно было прилюдному акту скотоложества.
Так что именно невозможность этой кражи, ее, не побоимся вновь этого слова, инфернальность и расстроила Ваню. Расстроила тем паче, что иных инфернальностей за последние три дня случилось, по его мнению, чрезмерно.
Сползающий в нервную дрожь инженер направился в носках по грязной бетонной дорожке в сторону натяжного цеха, на чердак, в свой, как он называл его, «теневой кабинет», где в ящике увенчанного чернильницей стола лежали вроде бы какие-то древние китайские кеды.
Солнце прострелило насквозь черно-оранжевый лес, и висящая в воздухе пыль из кремовой стала вдруг салатовой или пурпурной, когда Ваня через люк в дощатом полу проник на чердак.
Огромное круглое окно зверилось крупными осколками стекла. Два, словно клыки, снизу, и один сверху, широкий, как парус или крыло. Внизу побрякивали голоса. Ваня заинтересовался, подобрался ближе и просунул голову в сужающуюся щель между клыками-осколками.
Со двора здание цеха смотрелось сейчас особенно забавно. Две расширяющиеся книзу башенки по бокам образовывали лапы, а треугольный торец чердака небывалую, треугольную и оттого особенно недобрую морду пурпурного с прозеленью угловатого, кирпичного сфинкса. Треугольная голова пасть имела круглую и оскаленную, а между ног чудовища, нанизанный будто бы на копье, лежал труп. Возле трупа стояли трое. Двое — мужчины, и одна женщина. Вид люди имели грубый, одежду неряшливую, а лица их были попорчены алкоголем и нерациональным социальным поведением.
— Что ж это, так-то, кто ж его? — женщина поднесла к лицу ладонь, вымазанную в крови истопника.
— Поди, Танюша, ноль-два набери, — тот, что постарше, присел и зажег карманный фонарь.
Фонарь высветил на зеленой найковской спине истопника характерный рисунок английской подошвы.
— Неужели правда… Да быть того не может… И, главное, за что?
— Все за то же! За спираль вашу чертову!
— Молчи, дура, насчет этого.
— Сам молчи, скот. Мне тебе передачи носить, когда твои орехи в сарае найдут. Два мешка целых.
Из пасти сфинкса, точней, из чердачного окна цеха, показалась крошечная темная голова Предова Вани, очевидного, не имеющего алиби убийцы. И тут же сфинкс словно сомкнул на мгновение пасть. Верхний, похожий на парус, осколок стекла сорвался со своего места и легко, почти беззвучно отсек Ивану голову. В хрустальном звоне и рубиновых брызгах полетела голова вниз по крутой дуге, люди подняли лица, и, сколь черен бывает юмор физических законов, пролетевшая через двор голова оказалась надета прямо шейным обрубком на торчащий из тела Кирилла Темы лом.
В целом все стало выглядеть так. Из мертвеца торчал лом, а на нем замерла удивленная, красивая голова, и напоминало это какую-то темную, средневековую, скабрезную, невесть что должную выражать собой аллегорию.
Скорее всего прошло уже около месяца. Видно это по явственной осени за окном, и по каким-то переменам, произошедшим в кабинете Игоря Ренатовича. Весь кабинет словно бы наклонился влево и посеребрел. Однако наклонился не так, чтобы возникло чувство неустойчивости или близкого конца. Напротив, таким образом наклоняют кадр скверные кинорежисеры, стремясь подчеркнуть возросшую скорость разворачивающихся событий.
Игорь Ренатович смотрит из окна вниз, на толпу рабочих, ожидающих свою очередь, чтобы внести деньги за приобретенный, в ходе состоявшегося-таки разграбления заводских складов, товар. Финансовые дела завода идут так хорошо, что Игорю Ренатовичу иногда хочется зажмуриться, чтобы не испугаться поднимающейся волны заказов на резиномоторы.
Игоря Ренатовича мы видим глазами неслышно вошедшего Славы Маева. Директор оборачивается и мы видим консультанта глазами директора, глаза эти моргают, темно, и вот мы можем наконец наблюдать их обоих своими собственными, присевшими отдохнуть на угол шкафа, глазами.
