— Куда делся фальшивомонетчик? — кричат ремесленники.
— Его скрали евреи, чтобы перепродать! — отвечают торговцы.
— Бей жидов!
Они вперемешку бросаются на оных, лобызающих роковую плиту пола; и все рушатся в яму вслед за Королем.
Гвалт за столами достигает апогея: хохочущие безо всякого стыда братья-рыцари теряют из-за этого в глазах испуганного брата Дамиана свойственные им очертания, смущенный Смотритель Ордена отворачивается к Великому Магистру: но, глухой к этому неподобающему веселью, сир Жак не сводит глаз с персонажа под ниспадающими покровами. Сенешаль не переставая звонит в колокольчик, потом головкой на эфесе своего меча гулко стучит по столу.
Тогда во вновь установившейся тишине хранивший доселе неподвижность персонаж одним жестом раскрывается: один лишь брат Дамиан замирает от изумления, узнав невредимого с головы до ног Филиппа. Братья-рыцари сидят сложа руки. Снова окруженный своими придворными, Король говорит:
— О Великий Магистр и вы, достопочтенные братья, здесь каждый волен использовать по своему усмотрению ритуалы вашего торжества. Сводит ли его повторение на нет порчу исторических событии?.. Ну да! Сброд в очередной раз был образумлен! В очередной раз мы скрепя сердце возвращаемся! В очередной раз обман за обман, мои братья! Так что в очередной раз до следующего года дышите этим сволочным дыханием!..
И со смешком его фигура растворяется в полумраке; но затухающий смех короля лишь еще более раздразнивает забвение Великого Магистра.
— Разве ты не обещал не праздновать больше годовщину своей казни? Не поминать больше мою гнусность? Но кому же ты это обещал?
Не успели растаять в тишине эти слова, как с другой стороны зала разносятся возгласы. Видно, как там, где у подножия украшающих вход колонн пируют странники и паломники, все вдруг устремляются к порогу. Группа стражников отодвигает эту толпу, оцепляет проход, и вот уже оттуда, оседлав мохнатое чудовище, которое он держит на цепи, неспешно выдвигается между столов Ожье; сотрапезники все как один останавливают его на каждом шагу, дабы как можно лучше обследовать, что же это за животное, чья крохотная голова с настойчиво скользящей по плитам пола вытянутой мордой так контрастирует с огромным туловищем, лапы которого вооружены длиннющими когтями; и не последними среди тех, кто мешает его утомительному продвижению, пятьдесят Говейновых пажей, не способных удержаться от того, чтобы вдосталь не подергать за длинные волоски на воздетом кверху хвосте. И тогда оным, как метлой, чудище стегает на ходу дразнящихся юнцов, и те откатываются от него с громкими криками. Тем временем братья-рыцари не менее чем на оседланное им животное дивятся и на самого отрока. Зажатый в шелковый костюм в черную и белую полосу, он склоняет вперед свежее лицо, окаймленное спадающими на плечи курчавящимися прядями волос, опускает оттененные длинными ресницами веки; алые губы приоткрыты в довольной улыбке, яркие щеки кажутся нарисованными, странное благоухание источает его грудь, смешанное с сильным запахом зверя; стянув с руки перчатку, он поглаживает своей тонкой рукой зверя; добравшись наконец до стола сановников, одним движением гибкой фигуры он спрыгивает с чудища, и, остолбенев от изумления, Великий Магистр вдруг лицезрит перед собой Ожье. Благородный отрок преклоняет колена, поднимается и заявляет таким тоном, будто продолжает только что прерванную беседу:
— Странная причуда! Он отказывается от муравьев.
— Откуда ты? — бормочет сир Жак; куда более взволнованному, черпая ухом этот пленительный голос, чем удивленному подозрительным присутствием муравьеда, ему нужно скрыть свою радость под видом озабоченности:
— Где ты его нашел? — И затем, спохватываясь: — Ну да! если он и в самом деле находился в наших стенах, — сказал он, — кто же провел его сюда, не оповестив нас об этом? Но тогда… — и он бросил взгляд из окна, — они все еще ждут… я больше ничего не вижу!! Неужели это верно?.. Братья мои, не собрать ли нам капитул?
— К этому, Великий Магистр, привела бы ваша капитуляция, — вмешался Смотритель Ордена. — Когда же все братья готовы защищать это место… Собрать капитул означает поставить под сомнение ваше положение. — И общий ропот сановников был тому подтверждением.
— Мое положение?.. Вразумив испущенное дыхание, я оставляю его разгуливать здесь по собственному усмотрению: и не изгоняю его, и не держу в качестве заложника. Но если я тем самым уважаю законы гостеприимства, ответствен ли я также и за животные повадки, которыми мог бы еще или уже вдохновляться будущий или прошлый дух? Не собираются ли мне к тому же вменить в вину внешний вид той бронзовой горы на горизонте или чрезмерность этого дерева с безобразнейшими цветками? Что могу я против перепадов настроения у какого-нибудь Престола или какой-либо Власти, которая хочет поразвлечься в одиночку? Им подобные знают, что могли бы воздействовать на оную не более, чем мы на них. Не заставят ли они нас из-за этого изменить предназначение этой крепости, или же вынудят покинуть ее ради какой-то другой? Приступ, которым нам угрожают, сводится к формальности. За всю ту вечность, что мы пребываем здесь, казалось, что высшие и низшие круги терпят друг друга, избегая вмешиваться в чужие дела. Чтобы подобная коалиция явилась под наши стены и поставила под сомнение отправляемое нами правосудие, нужно предположить уж даже и не знаю какую пертурбацию, приключившуюся в обустройстве сфер…
Говоря это, Великий Магистр позволил своему взгляду обежать муравьеда и перейти с него на Ожье. Последний же взирал единственно на распятие, висевшее на цепочке на шее Великого Магистра, потом перевел взгляд, глаза в глаза, на самого старика.
Потом вдруг:
— Отнесемся к нему так, будто он собирается вступить в наш Орден, — и он раскроет нам свою подлинную сущность. Пусть несколько братьев образуют вокруг нас круг, пока мы будем заседать в малой молельне. Ты, Ожье, придержи нашего гостя на пороге, а мы будем допрашивать его, рассевшись перед алтарем.
И все устремились к маленькой стрельчатой без створок двери, которая вела в небольшую часовню, в которую иногда направлялся по выходе с трапезы Великий Магистр, дабы предаться в ней духовному созерцанию.
— Не подвергнуть ли его испытанию оплевыванием распятия? — спросил кто-то.
— Понял ли хоть кто-нибудь в полной мере сие испытание? — заметил на это Смотритель Ордена.
— Сделает ли он это чистосердечно, если он — Гогенштауфен? — возразил Сенешаль.
— В таком случае не может быть испытания, которое сгодилось бы для сего неверующего, — заметил Великий Магистр. — Весь смысл испытания заключается в том, чтобы смешать по видимости с добровольным согласием принуждение выполнить отвратительный поступок. Ибо что представляет собой материально плевок на орудие нашего спасения? Что мы отказываемся быть спасенными! И тот, кто воспользуется испытанием, чтобы плюнуть сознательно, сочтет, что ему покойно и в погибели. Зато тот, кто горячо надеется быть спасенным душой и телом, также и верит изо всех своих сил в благодать страстей Господних. Если, невзирая на это исступленное желание спастись, он принудит себя плюнуть на Спасителя и по доброй воле согласится ни в чем не отличаться от того, кто плюет сознательно, он страдает вместе со Спасителем, причем страдает тринитарно: с Отцом, когда тот отверг на кресте собственного Сына в его человечности; с Сыном в его так отвергнутой человечности; с Духом Святым, которого Отец у него изъял. Но разве Дух Святой это не Дух и того, и другого? Разве Дух не страдал, отвергая самого себя?..
