Он повернул голову: на той стороне улицы, в полуосвещенном углу, сидела и ждала красноглазая дворняга. Он кинулся к ней, схватив по дороге камень, псина побежала в проулок, а Френсис подвернул ногу на высунувшемся из тротуара кирпиче и растянулся во весь рост. Потом встал, тоже раскровененный из-за дворняги, и пососал ссадины.
Когда он переходил улицу обратно, с Бродвея налетели домовые в тряпье и масках и заплясали вокруг Элен. Махоня, склонившийся над Сандрой, выпрямился, а домовые заплясали еще свирепее.
— Две ноги, два уха и большое брюхо, — закричали они Элен. Она попробовала подобрать живот, но домовых это только раззадорило.
— Эй, ребята, — крикнул Френсис. — Отстаньте от нее.
Они продолжали плясать, и домовой с черепом вместо головы ткнул ее в живот палкой. Она хотела стукнуть его по черепу, а в это время другой домовой выхватил у нее сумочку, и они бросились врассыпную.
С криком «Чертенята, паршивцы!» Элен погналась за ними. Френсис с Махоней пустились следом, топая по ночной мостовой и уже потеряв из виду мальчишку с черепом. Домовые разбежались по проулкам, попрятались за углами и стали недосягаемы.
Френсис обернулся к далеко отставшей Элен. Она плакала и задыхалась, согнувшись почти пополам в приступе горя.
— Сучьи дети, — сказал Френсис.
— Ой, деньги, — простонала Элен. — Деньги.
— Он ушиб тебя палкой?
— Кажется, нет.
— Да какие там деньги? Завтра еще достанем.
— Большие.
— Что большие?
— Там, кроме этих, было еще пятнадцать долларов.
— Пятнадцать? Откуда у тебя пятнадцать?
— Твой сын Билли дал. В тот вечер, когда нашел нас в «Испанском» Джорджа. Ты уже валялся, а он дал нам сорок пять долларов — все, что при нем было. Тридцать я тебе отдала, а пятнадцать у себя оставила.
— Я смотрел в сумке. Там не было.
— Я их за подкладку засунула, чтобы ты не пропил. Я хотела выкупить чемодан. И комнату снять на неделю — передохнуть.
— Черт подери, теперь у нас ни гроша. Всё ваши бабьи хитрости.
Тоже никого не догнав, вернулся Махоня.
— Ну и шпана здесь, — сказал он. — Элен, ты как?
— Хорошо, я хорошо.
— Не зашибли?
— Да вроде ничего.
— А Сандра-то, — сказал Махоня. — Умерла.
— Еще хуже, — отозвался Френсис. — Ее обгрызли.
— Надо внести ее, пока не догрызли, — сказал Махоня. — Я вызову полицию.
— А ты думаешь, ее можно внести? — спросил Френсис. — Она ведь и протрезветь не успела.
Махоня ничего не ответил и распахнул дверь миссии. Френсис поднял Сандру из пыли и внес в дом. Он положил ее на старую церковную скамью у стены и накрыл ей лицо колючим одеялом — последний подарок Сандре от мира.
— Будь у меня четки — я бы почитала над ней, — сказала Элен, сев на стул возле скамьи и глядя на труп Сандры. — Они у меня лежали в сумочке. Я носила эти четки двадцать лет.
— Посмотрю с утра на пустырях и в урнах, — сказал Френсис. — Они объявятся.
— Наверно, Сандра мечтала о смерти, — сказала Элен.
— Да ну, — отозвался Френсис.
— На ее месте я бы мечтала. У нее уже была не человеческая жизнь.
Элен посмотрела на часы: двенадцать десять. Махоня звонил в полицию.
— Сегодня святой день обязанностей, — сказала она. — День всех святых.
— Ага, — сказал Френсис.
— Я утром хочу пойти в церковь.
— Ладно, иди в церковь.
— Пойду. Хочу слушать мессу.
— Слушай. Это завтра. А что нам сегодня делать? Куда мне тебя спать девать?
— Можешь остаться здесь, — предложил Махоня. — Кровати все заняты, но можешь спать здесь, на скамьях.
— Нет, — сказала Элен. — Мне что-то не хочется. Можем пойти к Джеку. Он сказал, можно приходить, если захочу.
— Это Джек сказал? — спросил Френсис.
— Это его слова.
— Тогда нечего рассиживаться. Джек — ничего. Клара — стерва бешеная, а Джека я люблю. Всегда любил. Это точно, что он так сказал?
— «Приходи когда захочешь» — я уже в дверях была.
— Хорошо. Тогда мы двинулись, Махоня. Насчет Сандры постараешься?
— Все остальное беру на себя, — сказал Махоня.
— Ты знаешь, как ее фамилия?
— Нет. Никогда не слышал.
— Теперь это не имеет значения.
— И раньше не имело, — сказал Махоня.
Френсис и Элен шли по Пёрл-стрит к Стейт, которая вот уже двести лет была самым центром городской жизни. Один трамвай полз вверх по крутому склону Стейт-стрит, другой скатился им навстречу, свернул на Пёрл. Из ресторана «Уолдорф» вышел мужчина, поднял воротник пальто, запахнул лацканы, поежился и пошел дальше. Пальцы у Френсиса коченели, иней расцветал на крышах автомобилей, прохожие выдыхали зыбкие султаны пара. Из люка посреди мостовой вдруг хлынул пар и растаял в воздухе. Источник его представился Френсису подземным жителем: огромная человечья голова с заведенными в уши трубами, пар бьет из гнойной раны в черепе.
Альдо Кампьоне, шедший по другой стороне Норт-Пёрл, сделал рукой тот же двусмысленный жест, что и давеча в баре. Пока Френсис раздумывал над его смыслом, из тени на свет фонарей вышел тот, кто сидел тогда рядом с Альдо, и жест Альдо стал понятен: Альдо хотел представить Френсиса Дику Дулану, бродяге, который пытался отхватить ступню Френсису мясным секачом.
— Я ходил сегодня к мальчику на могилу, — сказал Френсис.
— К какому мальчику?
— К Джеральду.
— Ты ходил? — сказала она. — Это в первый раз, что ли? Вроде в первый.
— Да.
— Ты думал о нем в последние дни. На прошлой неделе его помянул.
— Я все время о нем думаю.
— Что это на тебя нашло?
Френсис увидел улицу, лежавшую перед ним: Пёрл-стрит, центральный сосуд города — когда-то его города, теперь — чужого. Коммерческая топография ее неприятно удивила Френсиса: столько нового, столько магазинов позакрывалось, о которых он и не слышал. Кое-что осталось прежнего: Уитни, Майер, старая Первая церковь над Клинтон-сквер, библиотека Прейна. Он шел; булыжник под ногами превратился в гранитные плиты, дома — в магазины, жизнь обветшала, умерла, возродилась, и видения того, что было, и того, что могло бы быть, пересеклись в зрачке, не способном припомнить одно и истолковать другое.
Что бы ты отдал, Френсис, чтоб никогда отсюда не уезжать?
— Я говорю, что на тебя нашло?
