При мысли о Билли и Пег Френсис задрожал. Один лишь квартал отделял его от их дома. Адрес он теперь знал из газеты. Приду как-нибудь в воскресенье с индейкой, сказал он однажды Билли, когда Билли впервые его пригласил. А реплика Билли была такая: кому, на хер, нужна индейка? Кому, действительно? — ответил тогда Френсис. Но теперь его ответ был: выходит, мне.
Росскам влез на телегу, так и не сговорившись с жильцом, желавшим избавиться от мусора.
— Некоторые люди не понимают старье, — сказал Росскам тыльному концу своей лошади. — Старье — это не мусор. А мусор — не старье.
Лошадь тронулась, и каждый цок ее копыт стягивал обручи на груди у Френсиса все туже. Как это сделать? Что им сказать? Нечего сказать. Бог с ними. Нет, просто постучись. Вот я и дома. А может, просто: чашкой кофе не угостите? — а дальше будет видно. Ничего не проси, ничего не обещай. Не извиняйся. Не плачь. Зашел в гости, и всё. Узнал, что нового, засвидетельствовал почтение и ступай себе.
А индейка?
— Я, пожалуй, чуть погодя слезу, — сказал он Росскаму, и тот скосил на него глаз. — Все равно скоро день кончается — через час уж стемнеет, правильно? — Он взглянул на небо, серое, но еще яркое, с едва угадывавшимся на закате солнцем.
— Дотемна кончить? — сказал Росскам. — Дотемна не кончаешь.
— Надо повидать там людей. Давно не виделись.
— Так иди.
— Так ты заплати мне, сколько отработал.
— День не отработал. Приходи завтра, соображу сколько.
— Работал почти весь день. Часов семь, наверно, без обеда.
— Полдня ты работал. Три часа еще до вечера.
— Я больше полдня работал. Больше семи часов работал. Можешь скинуть доллар. Это будет по справедливости. Я возьму шесть вместо семи, да четвертак вычти за рубаху. Пять семьдесят пять.
— Полдня работал — половину заработал. Три пятьдесят.
— Нет, брат.
— Нет? Я начальник.
— Это верно: Ты начальник. И мужик ты здоровый. Но я тебе не дурак и, когда меня ободрать хотят, понимаю. И я тебя предупреждаю, мистер Росскам: когда меня рассердят, я злее черта. — Френсис поднес ему к глазам правую руку. — Думаешь, не стану драться за свое, — погляди. Эта рука много чего повидала. Плохого. Не одного на тот свет проводила. Ты понял меня?
Росскам остановил лошадь, застопорил тележку и намотал вожжи на крюк у подножки. Они стояли на Пёрл-стрит, посреди квартала, как раз напротив двери школы. Оттуда все еще выходили дети и неровной цепочкой тянулись к церкви. Блаженны многие кроткие. Росскам осмотрел руку Френсиса, до сих пор протянутую к его лицу, с недостающими фалангами, пылающими шрамами, звенящими жилами и пальцами, чуть согнутыми в обещании кулака.
— Угрожаешь? — сказал Росскам. — Ты мне угрожаешь. Я угроз не люблю. Пять двадцать пять заплачу, не больше.
— Пять семьдесят пять. Я сказал: пять семьдесят пять — по справедливости. В этой жизни надо быть справедливым.
Росскам извлек из-под рубашки кошелек на кожаном ремешке. Отслоил от рулончика пять долларовых бумажек, дважды пересчитал и положил в протянутую руку Френсиса, тут же повернувшуюся для приема ладонью к небу. Потом добавил семьдесят пять центов.
— Бродяга есть бродяга, — сказал Росскам. — Больше бродяг не беру.
— Благодарю тебя, — сказал Френсис, пряча деньги в карман.
— Не нравишься ты мне, — сказал Росскам.
— А ты мне даже понравился, — сказал Френсис. — Да и я не так уж плох, когда узнаешь поближе.
Он соскочил с тележки и помахал Росскаму, а тот, не сказав ни слова и не оглянувшись, уехал на своей тележке, наполовину загруженной старьем и разгрузившейся от теней.
Френсис шел к дому, хромая сильнее обычного. Нога не болела так уже несколько недель. Терпеть было можно, но подниматься нормально над тротуаром она не желала. Френсис шел очень медленно, и прохожему показалось бы, что он отрывает ногу от тротуара, политого клеем. До дома было полквартала, и сам он не был виден — только серая веранда, — должно быть, его. Френсис остановился при виде немолодой женщины, вышедшей из другого дома. Когда они сошлись, он заговорил:
— Прошу прощения, леди, вы не скажете, где мне купить хорошенькую индейку?
Женщина посмотрела на него сперва с удивлением, потом с ужасом и быстро вернулась по своей дорожке в дом. Френсис смотрел ей вслед с суеверным чувством. Почему, когда он трезвый и в новой рубашке, женщина пугается простого вопроса? Дверь снова открылась, и появился лысый мужчина, босиком, в нижней рубашке и брюках.
— Что ты спросил у моей жены?
— Спросил, не знает ли, где мне купить индейку.
— Зачем?
— Да вот, — сказал Френсис и, умолкнув, повозил ногой по тротуару, — утка моя сдохла.
— Шагай не задерживайся.
— Понял, — сказал Френсис и захромал дальше.
Он окликнул школьников, переходивших улицу:
— Эй, ребята, не знаете, где тут мясная лавка?
— Да у Джерри, — сказал один. — На углу Бродвея и Лоун.
Френсис поблагодарил мальчика, подняв руку; остальные смотрели на него. Когда он двинулся дальше, ребята повернулись и убежали вперед. Мимо дома он прошел, даже не взглянув в ту сторону. Походка стала чуть легче. Надо пройти два квартала до лавки и два обратно. Может, там праздничная скидка. Курицей обойдемся? Нет.
К Лоун-авеню он разошелся, а перед Бродвеем шаг стал и вовсе для него нормальным. Струганый пол в мясном магазине Джерри был необыкновенно чист и посыпан опилками. Белые витрины с наклонным блестящим стеклом предлагали Френсису, единственному посетителю, великолепные печенки, почки, бекон, соблазнительные вырезки и отбивные, прекрасно смолотый колбасный и котлетный фарш.
— Что вам? — спросил мясник в белом фартуке. Волосы у него были такие черные, что лицо казалось беленым.
— Индюшку, — сказал Френсис. — Я хочу хорошую мертвую индюшку.
— Других не держим, — сказал мясник. — Только хороших и мертвых. Большую?
— А какие они — большие?
— Такие большие, что не поверите.
— А вдруг?
— Двенадцать-тринадцать кило.
— И почем такие звери?
— Смотря сколько весит.
— Правильно. Почем кило?
— Девяносто восемь центов.
— Девяносто восемь. Скажем, девяносто. — Он помолчал. — Килограммов на пять найдется?
Мясник скрылся в белой кладовой и вышел, держа в обеих руках по индейке. Взвесил одну, потом другую.
— Эта четыре с половиной, а эта пять шестьсот.
— Нам старшую птицу, — сказал Френсис и, пока мясник заворачивал ее в белый пергамент, выложил на прилавок пять долларов и мелочь. Мясник оставил ему на прилавке двадцать пять центов сдачи.
