Просматривая кассету, Никита, помнится, подумал, что бессмертие вернувшегося из коридора отца — это не вечная (растянувшаяся во времени) жизнь, но вечная (растянувшаяся во времени) смерть.
«Куда ты едешь? — спросил на вокзале у воинственно задравшего воротник плаща отца Савва. — Что ты так переполошился из-за этой идиотской статьи? У нас свободная страна, мало ли кто что пишет? Ты тоже можешь писать и публиковать все, что душе угодно. Хочешь, ругай Сталина. Хочешь — хвали Горбачева. Хочешь — славь демократию. Хочешь — смешивай ее с дерьмом. Можешь даже сочинить монографию об этом… как его… ну, который рыдал, когда взорвали Empire State building, хотел объявить войну Саудовской Аравии, а потом исчез, как его и не было. Я могу поговорить с президентом. Он назначит тебя главным редактором “Солнечной революции” или “Третьей стражи”. Ты снова будешь хлебать из правительственного корыта. Да, кстати, — Савва попытался опустить воротник его плаща, но отец решительно отвел его руку, — он считает “Самоучитель смелости” гениальным произведением, готов издать его за государственный счет миллионным тиражом. Единственное условие, чтобы ты написал несколько слов, мол, книга посвящается новой России и президенту, не только вытащившему страну из дерьма, но и удержавшему ее, когда весь мир погрузился в дерьмо»…
«Где?» — перебил отец.
«Что где?» — не понял Савва.
«Где удержавшему?» — уточнил отец.
«Да, над дерьмом, над дерьмом», — с удивлением посмотрел на него Савва.
«Я, как Станиславский, — усмехнулся отец, — не верю!»
«Во что?» — спросил Савва.
«В возможность пребывания одной отдельно взятой страны над дерьмом, когда весь мир в дерьме, — ответил отец. — Закон всемирного тяготения еще никто не отменял».
«Неужели тебе не нравится Россия, которую он слепил практически из ничего? Из дерьма? — с изумлением посмотрел на отца Савва. — Посмотри по сторонам, она же именно такая, о какой ты мечтал!»
«Именно поэтому, что она из ничего, из дерьма, — сказал отец, — она мне и не нравится».
«Это не разговор», — посмотрел на часы Савва.
Поезда в новой России стали ходить, как при Лазаре Моисеевиче Кагановиче, то есть строго по расписанию.
До отправления оставалась ровно минута.
«Ты говоришь, он сделал страну такой, о какой я мечтал? — переспросил отец. — Возможно, но при этом сделал ее и такой, как мечтал ты! А у нас с тобой, — покачал головой, — были на этот счет совершенно разные мечты. А заодно он сделал ее и такой, как мечтал он, — ткнул пальцем в Никиту, — хотя он, вообще, ни о чем не мечтал, потому что он… Ладно, не будем о грустном. Как мечтали все они! — обвел рукой идущих по перрону, поднимающихся в вагоны, стоящих по разные стороны окон отъезжающих и провожающих людей. — Он, как скульптор, вылепил ее из глины наших заблуждений, метаний, отступлений от добродетели, наконец… глупости и несовершенств. Да, я сначала ненавидел Сталина, потом любил, потом снова ненавидел, а сейчас опять люблю. Когда-то мне казалось, что коммунизм — это зло. А сейчас я думаю, что то, что вместо него — еще большее зло. В этой жизни я лгал, предавал, обманывал, гнул спину, случалось, сам оскорблял зависимых от меня людей. Но ведь во мне, как и в тебе, и в нем, — указал на Никиту, — и в них, — на занятых своими делами людей, — есть что-то помимо этого, как ты выражаешься, дерьма. То, что приближает человека к Богу, заставляет… любить ближнего, жертвовать жизнью ради справедливости. Он же, — мотнул головой в сторону, — с твоей подачи ваяет страну, где это выведено за скобки, ликвидировано как класс, отсутствует по определению, как будто этого вообще нет в природе. Нельзя жить так, — с неожиданной тоской произнес отец, — как будто добра нет. Ведь это означает, что и Бога нет. Хочешь, я открою тебе универсальную тайну всех без исключения реформ? Она в том, что они делают жизнь такой, что в ней остается все меньше и меньше места для Бога. Они режут землю у Него под ногами. Разве не так?»
«Он не ваяет, — возразил Савва, и не режет землю у Бога под ногами. Он унаследовал страну такой от тех, кто правил раньше. Разве его вина в том, что Бог в России… угодил между жерновами коммунизма и капитализма, тоталитаризма и демократии, растерся в… рыночную пыль? У Него нет в России под ногами земли, потому что Его носит ветер. Ремир просто хочет навести в стране хоть какой-то порядок, вернуть народу утраченный смысл жизни».
«Посредством использования модели управления, отменяющей мораль, сострадание к ближнему, самый факт наличия у человека бессмертной души, — заметил отец. — Даже такие основополагающие категории, как демократия и тирания теряют смысл внутри этой модели, превращаются в форму без содержания. Это не общество, это не жизнь, это что-то другое. Если России назначено идти таким путем, то уж лучше я сгорю в огне антиглобалистской революции, чем буду жить… как будто меня нет».
«Ты сам когда-то говорил мне, — напомнил Савва, — что зло распределяется в мире, как жидкость в сообщающихся сосудах. Уровень всегда один и тот же, только конфигурация сосудов разная. На одном сосуде можно написать — “демократия”, на другом — “тирания”. Какая, собственно, разница — сгореть в Европе в огне антиглобалистской революции, или хоть какое-то время пожить в свое удовольствие в России? Зачем ты ищешь приключений на собственную задницу?»
«Лучше сразу сгореть дотла, чем жить обгоревшим уродом, — ответил отец. — Поехали, пока не поздно, со мной. Вам все равно здесь не жить, точнее не выжить. Он отдаст приказ по армии жильцов, и ты это знаешь».
«Комплекс ожидания конца света, — вздохнул Савва. — Каждый переживает его по-своему. Но не у каждого, — посмотрел на отца, — такая буйная фантазия».
Поезд тронулся.
«Там, в коридоре я понял, — обнял Савву отец, — что человеку нигде, никогда, ни в чем нет покоя. Даже смерть, — продолжил, понизив голос, — это отнюдь не один только вечный покой. Стоило ли ходить туда, чтобы это узнать?»
Никита вдруг понял, что никогда больше не увидит отца. Он бросился к нему, обнял, как когда-то давно в детстве, когда, гуляя в сквере, высматривал его, идущего от станции метро. Никита бежал, замирая от восторга, ему навстречу, а отец подхватывал его на руки, прижимал к себе, и казалось, никакая сила никогда их не разлучит.
«Будь осторожней, — вдруг шепнул Никите отец. — Когда… — Тут вдруг дико заголосила какая-то баба, и Никита перестал слышать отца, — …в себя, слышишь, только в себя… нив коем случае… не в него. Он… — Никите показалось, что отец произнес: “Дельфин”.
“Кто?” — растерялся Никита.
Он догадался, что речь идет о Савве или Ремире. Но вдруг подумал, что отец имел в виду… Господа Бога.
А что если, подумал Никита, неведомый автор статьи “Приказ по армии жильцов” прав? Не в образе человека явится Господь во время второго пришествия, но… дельфина?
Или мне это только послышалось? — засомневался Никита.
“Кто?” — еще раз крикнул он.
Но отец не ответил, оттесненный дородной проводницей вглубь тамбура. Только его рука металась над ее головой, как будто в тесном тамбуре билась, стремясь вырваться на волю, чайка или какая-то другая белая птица, возможно, голубь.
