«Потому что народ — сволочь! — ответил Савва. — Потому что его, как вонючая пена кипящую кастрюлю, переполняют низменные инстинкты. В сущности, он стремится к самоуничтожению. Народ, — посмотрел по сторонам Савва, как бы намереваясь найти немедленное подтверждение своим словам, — всегда, тотально и во всем неправ! Власть на то и власть, чтобы не дать ему реализовать свое право на неправоту, которое он, подлец, маскирует сначала под стремление к демократии, а после того как наиграется — под тоску по твердой руке. Как только власть про это забывает, она превращается в ничто! СССР гибнет не потому что народ его ненавидит, а потому что власть не мешает народу его ненавидеть. Ненавидит же народ его потому, что хочет, чтобы СССР погиб, а он остался. Но так не бывает. Нельзя, находясь в доме, его взрывать — завалит обломками. Но народ этого не понимает. Власть же пытается отделить себя от СССР, а этого делать ни в коем случае нельзя! Не может мозг, сердце или… печень существовать отдельно от тела. То есть, конечно, может, но лишь как материал для трансплантации. А что происходит с органами, которые некуда трансплантировать? Их выбрасывают на помойку! Иуды, они не понимают, что вне тела — народа — для них жизни нет! Получается классическая змея, кусающая собственный хвост, спираль разрушения посредством предательства. Она как будто закодирована в самом названии СССР, — задумчиво произнес Савва. — Три разомкнутые полости, а в конце — сомкнутая, глухая. Не разорвать. Но разорвать необходимо», — добавил после гробовой паузы.
«Чтобы получилось СССС?» — спросил Никита.
«Союз Советских Социалистических… Сволочей? — предположил Савва. — Или… Снов? Хотя, где Снов, там и Сов».
Набережная между тем уже сияла поблизости сквозь кипарисы и пальмы. Вдруг светлая ультразвуковая тень с желтыми вкраплениями скользнула над самой головой Никиты, обдав его озоном. То была… сова, держащая курс на дендрарий. Никита подумал, что Союз Советских Социалистических Снов и Союз Советских Социалистических Сов имеют равные права на существование.
С общественными туалетами в Ялте тогда (как, вероятно, и сейчас) была напряженка. По-над столиками открытых кафе висели цветные лампочные гирлянды, туалетов же не было и в помине. Время от времени из-за столиков выскальзывали девушки, неглубоко углублялись в парк, присаживались под деревьями, оперативно справляя малую нужду. Девушки по вечерам любили ходить в белом и приседали они под деревьями, как диковинные журчащие цветы.
Зачарованный, Никита забыл про народ, брата, СССР, сны и сову.
По размеченной редкими огоньками канатной дороге ползли темные кабинки. Казалось, наверху они присоединяются к черному небу, а огоньки — к звездам. Никита вдруг вспомнил виденную на экскурсии в Воронцовском дворце гравюру, изображавшую первых христиан, отважно выходящих на арену римского цирка к голодным диким зверям. Он подумал, что, по всей видимости, на сверкающей, пенящейся шампанским, утопающей в аттракционах набережной их с Саввой встретят не лучше.
Нечего и думать было подцепить кого-нибудь здесь, равно как и в дискотеке «Зевс», где таинственным образом распространявшаяся на Савву ненависть к СССР хоть и смягчалась (смазывалась) кошмарной музыкой, тем не менее, имела высокие шансы материализоваться. Прямо на глазах Никиты и Саввы кавказского обличья человека как моллюска отлепили от девушки, да и от души отметелили в углу ногами, после чего тот на четвереньках выполз вон.
Решив, что Никита ему мешает, а может, не желая травмировать брата сценой изнасилования (другой возможности продлить существование СССР, похоже, не оставалось), Савва взялся проводить его до Дома творчества.
Двинулись темными пляжами вдоль вкрадчиво лижущего песок моря. Лунный, отражающийся от воды свет, превращал все вокруг в серебро. Черное, расплавленное, ночное, оно вливалось в глотку приговоренного СССР.
Тут-то из решетчатого монолита поставленных на попа шезлонгов и лежаков и прошелестело: «Я знаю, чего ты хочешь, сынок, иди сюда, не пожалеешь!»
«Лучше ты выбирайся», — упавшим голосом произнес Савва, настолько, мягко выражаясь, не юн и не свеж был голосок, настолько очевидно было, что ничего мало-мальски пристойного из решетчатого монолита поставленных на попа шезлонгов и лежаков появиться не сможет.
Действительность, однако, превзошла самые страшные ожидания.
Худая и плоская (как лежак) старуха со свисающими на манер живых змей седыми космами была, по всей видимости, ровесницей СССР, но может и старше. К тому же вся она была в сырых язвах, которые блестели сквозь ветхое рубище, как рубины (Кремлевские звезды?) в смешении лунного серебра и буксирно-прожекторного золота.
Никита вцепился брату в рукав.
СССР не заслуживал такой жертвы.
Ничто на свете не заслуживало такой жертвы.
Но по бледному лицу, сжатым в ниточку губам Саввы понял, что тот принял решение.
И было то решение в пользу СССР.
«Деньги вперед, — мрачно потребовала старуха, приводя в горизонтальное положения лежак, — знаю я вас, молодых, быстроногих».
«Сколько?» — достал из кармана бумажник Савва.
«Сто, — усмехнулась старуха. — Сегодня ты все равно больше никого не найдешь, сынок».
«Почему?» — поинтересовался Савва, отсчитывая сиреневые с бледным, как голодный вампир Лениным, двадцатипятирублевки.
«Потому что нет способа вернее снискать нерасположение судьбы, нежели истово, а может, неистово служить обреченному делу, — объяснила старуха. — Как впрочем, — вдруг растворилась в лежаках и шезлонгах, но тут же вновь материализовалась с растрепанной книжкой в руках, — нет и способа вернее снискать ее стопроцентное расположение. Вот только»… — замолчала, задрав жуткую голову к небу.
Никите показалось, что она сейчас завоет, как волчица. Но она молчала, поэтому Никита тоже посмотрел в небо. Черное и прозрачное, оно как будто летело вниз — в серебряный тигель, роняя как слезы звезды. Никита вспомнил, что вторая половина августа — самый звездопад. И еще подумал, что звезд падает больше, чем желаний, которые он (даже чисто теоретически) может загадать. Тем не менее, все же загадал единственное, поймав взглядом рой разнотраекторно, но однонаправленно — вниз — падающих звезд.
«Вот только, — повторила, опустив голову, старуха, — это будет расположение за вычетом счастья, сынок. Потому что невозможно быть счастливым в жизни, которую хочешь переделать, то есть в жизни, в которую не веришь».
«Что же тогда остается?» — глухо спросил Савва.
«Пустота, — ответила она, — внутри которой есть все за вычетом… жизни».
«Ты полагаешь, что воля — это пустота?» — удивился Савва.
«Воля — парус, — сказала старуха, — но ты ведь не станешь отрицать, что главное — ветер, который наполняет парус».
«А еще главнее то, что насылает ветер», — уточнил Савва.
«Вот только этот ветер, — глаза старухи вдруг блеснули в темноте, как падающие звезды, — всегда уносит, выдувает счастье. Ты бы отступил, сынок, — вдруг с материнской какой-то тоской произнесла она, — у тебя еще может получиться нормальная жизнь. Не стоял бы ты на этом ветру».
