Вот только народ почему-то этому не радовался. Похоже, он сам боялся своего волеизъявления, зачарованно, как лунатик, брел по сужающемуся карнизу над бездной, сознавая в глубине души, что непременно в эту бездну свалится.
Даже тупой, едва ли прочитавший за свою жизнь и пару книг (УК не в счет) охранник ощущал ломанным-переломанным носом новые веяния. Пластиковая карточка со словами «Доверенное лицо кандидата в президенты Российской Федерации», мерцающей печатью Центризбиркома повергла его в трепет куда больший, чем если бы Савва приставил к его башке пистолет.
Он бросился к пульту.
Луна-парк вспыхнул в ночи как золотой слиток на солнце.
Это был весьма современный (по тем временам), насыщенный электроникой и всевозможными лазерно-виртуальными эффектами луна-парк. Взмыли вверх качели, одевшись белым светящимся туманом, задышало волшебное яйцо, стронулась с места карусель — летающая тарелка, зажглись глаза у многочисленных оракулов, расцвеченное по периметру колесо обозрения начало сложное — как Земля вокруг Солнца и собственной оси — ускоряющееся движение. И посреди этой неурочной, разнообразной, нелепой — для двух посетителей? — механическо-виртуальной жизни эдаким повелителем (чего?) неподвижно стоял Савва. У Никиты мелькнула мысль, что он мнит себя центром загадочной, на мгновение вырванной из тьмы и — неизбежно — во тьму же возвращающейся демонстрационной Вселенной. И еще мелькнула мысль, что Савва ошибается. Не он — центр Вселенной, а… то неясное, тревожное, беспокоящее и пугающее (сродни волшебному, одетому светящимся туманом, яйцу), что выбрал, вознес над собой, чему, одновременно желая и не желая (как жена мужу), подчинился народ.
«В сущности, что есть реальность? — вдруг спросил Савва то ли у Никиты, то ли у посматривающего на него с испуганной ненавистью охранника. — Из чего она составляется и почему она абсолютно необорима?»
Никита подумал, что не так-то уж и необорима. Разве мог он, к примеру, мгновение назад предполагать, что погруженный во тьму придорожный луна-парк оживет, засияет огнями, что сотни оракулов будут готовы предсказать ему будущее задарма?
«Она составляется из произнесенных, но главным образом непроизнесенных слов, — задумчиво продолжил Савва, внимательно глядя, как из светящегося волшебного яйца проклевывается… неизвестно что, — реализованных, но главным образом подавленных желаний, ожиданий, мыслей и представлений. А что есть человеческие ожидания, мысли и представления? Они есть так называемые психосоциальные, а может, социопсихические комплексы, незримая операционная система, управляющая сознанием. Апофеоз необоримости реальности приходится на момент, когда тебе кажется, что все схвачено, все под контролем. Выходит, конструирование реальности — опасная иллюзия?»
«С той точки, где оно начинает противоречить Божьему Промыслу», — ответил Никита.
«Самое трудное, — словно не расслышал (или не пожелал расслышать) Савва, — идентифицировать страсти, которых в действительности нет и быть не может, как, допустим, нет в природе бронзы, но есть медь и олово. Однако же памятники полководцам и героям отливаются именно из бронзы. Наступает таинственный момент, когда не существующие в чистом виде страсти, допустим, страсть к величию, социальной справедливости, или порядку вдруг материализуются, и реальность становится окончательно необоримой, бронзовой, как памятник самой себе. Причем ровно в такой же степени, в какой раньше казалась оборимой, пластилиновой, допустим, дядям, разворовывающим государство, подобно вампирам пьющим его нефть и газ, подобно жукам-древоточцам сжирающим его леса и заповедные рощи, то есть цинично истребляющим в государстве эти самые величие, социальную справеливость, порядок и богобоязнь».
«Богобоязнь?» — удивился Никита.
«Ну да, — ответил Савва. — Богобоязнь в государстве — есть страх и трепет граждан перед властью. Неужели миром правят несуществующие в природе — в нашем случае, в обществе — страсти? — продолжил он. — Получается, что внутри самой реальности, как в волшебном яйце, сокрыт некий набор идей, а мы всего лишь переносим их в жизнь. Но то, что в итоге происходит… с жизнью и… с нами… совершенно не совпадает с тем, что мы имели в виду, когда брались эа это дело. Разве не так?»
Охранник молчал, слушая Савву с несвойственным вниманием и напряжением, как будто в это самое мгновение решалась и его, охранника, судьба.
Молчал и Никита, потому что Савва выводил суть за грань, где суть могла претерпеть любое превращение. То была волшебная страна, где урод становился красавцем, птица (если хотела) рыбой, глупый умным, нищий богатым, а богатый счастливым. Где все одновременно было всем и ничем. Никита (как и всякий человек) знал, что эта грань неизменно присутствует в сознании, более того, сознание зачастую само себя спасает, откочевывая, перемещаясь туда, но он не знал, что оказывается за эту грань могут организованно уходить целые страны, народы, общества, то есть сама жизнь со всеми ее надеждами, тревогами, несправедливостями, тщетой, отчаяньем и так называемыми вечными истинами.
Вот только каким образом она (жизнь) оттуда (из-за грани) возвращается, Никита не знал.
Но подозревал, что чем-то это напоминает жесточайшее похмелье.
Впрочем, как только что выяснилось, Савва тоже не знал.
Он, вероятно, тоже подозревал про неотвратимое похмелье, но не принимал его в расчет, как человек, пребывающий в высшей (ради этого, собственно, и пьют) точке алкогольного преображения, когда ему кажется, что он абсолютно трезв, ясен и мир лежит у его ног.
Про внимательно слушающего их разговор охранника и говорить было нечего. Проблемы (в философском плане) похмелья для него не существовало. Он пил, как жил. А жил (и, следовательно, пил) до тех пор, пока был молод, силен и относительно здоров. Но ведь рано или поздно, посмотрел по сторонам Никита, все заканчивается, аттракцион не может длиться вечно. Даже бронза покрывается патиной и в конце концов крошится, как сухая глина.
«А может, — махнув рукой, направился к выходу Савва, — дело в принципиальной непредсказуемости мира, точнее в его предсказуемости в малом, допустим, в том, кто выиграет те или иные выборы, и непредсказуемости в большом, допустим, научится ли человечество обходиться без нефти и газа, победит ли СПИД, состоится или нет второе пришествие?»
«Или в том, существует ли Бог?», — вдруг подал голос охранник, наглядно подтвердив тем самым принципиальную непредсказуемость мира.
«Бог существует, — задумчиво посмотрел на него Савва, — вот только человечек вспоминает о нем, когда, как говорится, деваться некуда».
«Но сначала пробует обойтись без», — казалось, охранник хотел получить от Саввы ответ на главный в жизни (и не только) вопрос, который однако сам не знал как сформулировать. В этом он был плоть от плоти народа.
«Потому что, пока ему, как говорится, прет, — продолжил Никита, — ему кажется, что он сам бог».
«Спросите, парни, у него, — кивнул Савва на водящую в темноте зелеными лазерными глазами античную голову оракула, — он знает. В принципе, — добавил уже садясь в машину, — когда нет единого для всех ответа, годится любой. Каждый ведь знает, есть ли Бог, но… не делится этим знанием с другими».
