Никита испуганно посмотрел в фиолетовое на желтой световой (не вся же Москва томилась во тьме) подкладке небо, с которого, как невидимый дождь падали пронзенные стрелами птицы-души, и которое в свою очередь пронзали зеленые лазеры носителя желтых очков и (тут не могло быть двух мнений) неправильных идей.
«В принципе, — продолжил Савва, — все уже взвешено, исчислено и разделено. Остался, так сказать, последний штришок… А потом — ясность, трезвость, — вольно процитировал Маяковского, — пустота, летите в звезды врезываясь»…
«Последний штришок — это, собственно, что?» — полюбопытствовал Никита.
«А собственно то, что будет, к примеру, с тобой после смерти, — ответил Савва. — Должен же появиться кто-то, кто объяснит, закроет тему? Задернет, а может, наоборот, раздернет занавес, что, в принципе, одно и то же. Человечество, — неожиданно рассмеялся Савва, — во все времена норовило побаловаться с занавесом. В особенности, — добавил задумчиво, — любило его срывать и топтать. Видишь ли, люди быстро устают от определенности, летят на новизну, как мотыльки на горящую свечу. И чем чудовищнее новизна, тем охотнее летят, сжигая крыльях, на которых потом могли бы… — прошептал почти неслышно, — прямо в рай».
«А от неопределенности разве не устают?» — спросил Никита.
«От неопределенности люди… пьют и мрут», — странно ответил Савва.
«То есть тебя не удовлетворяют объяснения Христа? — удивился, точнее, не удивился Никита. — Он же сказал, что будет после смерти».
«Удовлетворять-то удовлетворяют, — ответил Савва, — только, согласись, две тысячи лет срок достаточный для того, чтобы объяснения выкристаллизовались в непреложные нормы, сродни закону земного тяготения. Если же этого не произошло, то как можно априори отвергать, так сказать, альтернативные системы доказательств?»
«По-твоему, последний штрих — это конечная и непреложная истина о смерти, — сказал Никита, — а ну как ее нет? В смысле, что это истина каждого конкретного индивидуального сознания, и, стало быть, Дарвин, Маркс, Фрейд… одним словом любой, кто широко обобщает, ничего здесь лично тебе не присоветует?»
«Тогда все просто, — покачал головой Савва. — Я думал об этом. Тогда — каждому по его собственному представлению. Боюсь, что от обощения не уйти, потому что нет более массового и предопределенного обобщения для человечества, нежели смерть каждого в отдельности, а в определенных временных рамках — всех вместе без никаких исключений».
«А если у человека нет никаких представлений?» — спросил Никита.
«Значит, он настолько туп и примитивен, что не заметит собственной смерти, — предположил Савва. — И таких немало».
«А по-моему, — возразил Никита, понимая иллюзорность (эфемерность, легковесность, главное же, необязательность и вторичность, точнее, десятитысячеричность) своего возражения, — последний штрих — это окончательное и бесповоротное осознание того, что в состоянии “вещь в себе”, человек бесполезен и безнадежен. Допускаю, что абсолютная свобода есть абсолютное одиночество. Но человек, когда он один, не может ни черта и не нужен никому».
«А как же Бог? — поинтересовался Савва. — Ведь Бог один как перст».
«Но мы-то не боги, — пожал плечами Никита. — Дух Божий носился в изначальной пустоте, которую он затем преобразовал в… прекрасный, если бы мы его не испохабили, мир. Наш дух носится в… остаточно, скажем так, прекрасном мире, который мы преобразуем в похабную пустоту».
«В этом мире, в этом городе, там где улицы грустят о лете, — дурным голосом (почему-то с армянским акцентом) пропел Савва, — я один, как даже не перст, а… — опять процитировал Маяковского, — последний глаз у идущего к слепым человека. И тем не менее я… кое-что могу, ты увидишь, и… кому-то определенно нужен, ты в этом убедишься. Но мне, в общем-то, нравится, как ты рассуждаешь. Мне бы и самому хотелось так думать. Если бы я наверняка не знал, что все не так».
Никита подумал об универсальности формулы: взвешен-исчислен-разделен. Так, к примеру, судьба обошлась со столь милым сердцу Саввы Советским Союзом. Впрочем, и нечто из области коммерции увиделось Никите в последовательности этих действий. Взвешен — понятно. Исчислен — определена цена. Разделен — подготовлен к (розничной) продаже, которая, конечно, более хлопотна, нежели оптовая, но зато и (если время терпит) более выгодна.
А еще Никита подумал, что и тайна (истина) смерти вполне укладывается в уникальную формулу, где в каждое действие вмещаются два других. Взвешен, решил Никита, это когда окончательно расстался с жизнью, лежишь в гробу (или не в гробу, или не лежишь, но — однозначно — уже никогда не поднимешься и не пойдешь). Исчислен — это на Страшном Суде, где же еще? Разделен — когда душа отделена от тела и — одновременно опять (уже душа) взвешена: сколько в ней хорошего, а сколько плохого. Если хорошего больше — в один конец. Если плохого — в другой. А еще Никита подумал, что человек перманентно, в режиме non-stop взвешивается, исчисляется и разделяется, хотя и не замечает этого.
«Значит, ты полагаешь, — постарался как можно короче и яснее сформулировать вопрос Никита, — что национальная идея России в настоящее время — это смерть?»
«Если ты жаждешь однозначного ответа, то да, я считаю, что в настоящее время национальная идея России — это смерть. Но, видишь ли… — замялся Савва, — клиническая картина смазана, неоднозначна, противоречива, как… жизнь, поэтому не каждому дано видеть ее во всей непреложности. Наоборот, в силу собственных представлений все видят разное, а потому теряются. Кто-то — безвластие, пороки административно-территориального деления и управления, кто-то — всемирный масонский или олигархический заговор, кто-то — неправильную экономику, кто-то — информ- и политтехнологии, скотинящие народ, кто-то… еще что-то. Видишь ли, — вздохнул Савва, — чтобы поставить правильный диагноз, мало читать газеты и аналитические сводки. Надо повернуть глаза внутрь себя, и»…
«Все люди смертны, — возразил Никита. — Но это отнюдь не означает, что вокруг одна лишь смерть. Наоборот, всюду жизнь. Помнишь, так еще называется старая картина: каторжные ребята смотрят из зарешеченного вагона на голубей»…
«По-своему, — как бы не расслышал его Савва, — открывшийся пейзаж величествен, ибо в чем еще, как не в отвязанности от обыденной жизни, заключается полная, абсолютная свобода? Воистину, Россия сейчас самая свободная страна в мире! Ее можно уподобить человеку, задумавшему самоубийство, только вот еще окончательно не решившему, как его совершить: прямо, чтобы всем было ясно, или хитро, чтобы можно было свалить на печальное стечение обстоятельств, историческую предопределенность — почувствовал, что в России окончательно утвердился авторитаризм, и все, не захотел жить рабом, несчастный случай и так далее. Видишь ли, — неожиданно упавшим голосом продолжил Савва, и Никита понял, что Савва говорит не только о России, но и о себе, — мысленное приуготовление к смерти — это не столько действие, сколько процесс, иногда весьма и весьма растянутый во времени. Сначала кажется, что это игра, что в любой момент можно остановиться, вернуться, так сказать, на исходные позиции, к рутинному существованию. Человек сам толком не знает, задумал он самоубийство или не задумал, а если задумал, то что конкретно и вообще, задумал ли? Однако сам строй его мыслей, сама его жизнь, сами его представления уже (незаметно для него, а зачастую и для окружающих) меняются. Его уже не волнует: как стоят на полках книги, с какими людьми он выпивает, что с потолка сыплется штукатурка, а кран в ванной ссыт круглые сутки ржавой мочой, есть ли еда в холодильнике или там шаром покати, плевать он хотел на газеты и телевизионные новости, научные открытия, экспедицию на Марс, войну на Северном Кавказе, социальную несправедливость, ему до п… ремонт квартиры, приобретение нового дивана, а также, где он будет летом отдыхать, повысят или снизят зарплату, кто президент страны, какая экономическая программа у правительства. Он устремлен в иные пределы, всматривается в бездну, которая, как утверждал Ницше, в свою очередь всматривается в него, гонится за призраком, которого в конце концов настигает, одним словом, готовит себя к иной участи. Вот в каком состоянии пребывает нынче Россия. Причем, как общество в целом, так и каждая отдельная личность. Чтобы совершить самоубийство, — вздохнул Савва, — потребна гигантская воля, напряжение всех душевных и физических сил. Эта воля у России есть. И в то же время нет воли, чтобы противостоять ничтожным, случайным историческим — я имею в виду так называемые реформы — обстоятельствам. Что проще — прогнать воровскую сволочь или… уйти из жизни? Конечно, прогнать. Но мы уходим. Люди изъяты из привычного круга жизни и, подобно зернам, помещены между жерновами мирозданья»…
