Можно было сделаться бомжом.
Но защищать при этом свою жизнь считалось недопустимым, поскольку жизнь бомжа не имела никакого смысла.
Наказание за незаконное ношение оружия предусматривалось самое суровое.
Никиту Ивановича немедленно бы депортировали из Праги в один из «общеевропейских домов» — лагерь бомжей под Оснабрюком, где бы его помыли, подстригли, продезинфицировали, определили «акционером» в торгующую невольниками фирму, да и отправили в трюме кошмарного, за которым тянулись акулы, корабля в Африку на маисовые поля. Маис давно уже сделался основной зерновой культурой человечества. Его выращивание (товарное производство) в бескрайних распаханных саваннах было исключительно рентабельным, чем, естественно, пользовались парни, отлавливающие для плантаций рабов по всему миру.
Меньше всего на свете Никите Ивановичу хотелось попасть в Африку, где жили только (очень недолго) белые рабы, (подольше) черная охрана и (неизвестно сколько, их век никто не отслеживал) изобильно расплодившиеся крокодилы, гориллы и бегемоты, которые, по слухам, обнаруживали в охоте на людей не меньшую хитрость, чем когда-то люди в охоте на них.
Между тем Никита Иванович любил великое герцогство Богемию, Прагу уже хотя бы за то, что прожил здесь столько лет, но, к примеру, понятия не имел, кто сейчас великий герцог, как называется партия, имеющая в парламенте большинство. Кажется, это была партия, отстаивающая право влтавских пеликанов жить на дебаркадере городского речного порта и, соответственно, разбрасывать там вонючие рыбьи ошметья и гадить на доски и (с воздуха) на головы людей.
Эти пеликаны случайно залетели в порт зимой и просидели там несколько дней под снегом. Наверное, их мгновенно не перебили только потому, что в тот год Прага переживала нашествие сурков, мясо которых было не в пример вкуснее пеликаньего. Окоченевших пеликанов случайно увидел из машины проезжающий мимо великий герцог. Говорят, вид замерзающих птиц растрогал его гораздо сильнее, нежели вид замерзающих (неподалеку) людей. Он распорядился отогреть, накормить и любой ценой сохранить этих странных птиц, выкармливающих, как известно, птенцов (когда нечем кормить) собственной кровью. «Кормите их… да хоть кровью бомжей, если они так любят кровь», — будто бы распорядился великий герцог.
Теперь пеликанов было ломом не выгнать из гостеприимной Праги, где у них отныне не существовало проблем с кормом для птенцов. Количество этих наглеющих птиц стремительно росло, потому что за покушение на пеликана наказывали повешением. Никита Иванович, гуляя по набережной, самолично наблюдал, как на дебаркадере повесили косматого человека в ватнике, предварительно украсив его табличкой: «Я хотел задушить пеликана».
К тому же депортированных (отправленных на маис) автоматически лишали (в пользу государства) имущества, а Никите Ивановичу совсем не хотелось отдавать пусть даже и приятному во всех отношениях богемскому государству свою квартирку на U. Sluncovе 19/611 в Karlin, Praha-6. Там хранился его архив: таился на дне (письменного стола) недописанный роман «“Титаник” всплывает», опубликованные и неопубликованные статьи, письма, российские газеты и журналы пятнадцатилетней давности.
Там он был свободен, как… никто. В смысле, жил в полнейшей безвестности и полнейшем ничтожестве. И никто был ему не указ, потому что… никто, точнее (по крайней мере до недавнего времени) мало кто знал о его существовании. Квартирка на U. Sluncovе являлась чем-то вроде воздушного мешка (пузыря) внутри затонувшего «Титаника», где Никита Иванович не дыша прожил столько лет, как… медведка, только не в сырой, а в сухой и очень даже освещенной (как выяснилось) тьме.
Да и привыкнуть к запаху дерьма, как к «вещи в себе» оказалось выше его сил. Не замечаемый и как бы защищающий в моменты опасности, в состоянии воплощенного ничтожества, — в моменты размышлений о судьбах мира, воспоминаний о прошлом, когда Никита Иванович был красив, молод и, как тогда представлялось, его ожидало большое будущее, запах этот сделался совершенно невыносимым, если не сказать оскорбляющим. Гордыня, с грустью констатировал Никита Иванович, и здесь гордыня, вечная гордыня человека, возомнившего, что он выше (лучше)… дерьма.
Незаметно просочившись в туалет, он переоделся, затолкав смердящие штаны в урну, вышел обратно хоть и изрядно помятым, но вполне приличным усредненным европейцем — гражданином одного из новых национальных государств, пережившим Великую Антиглобалистскую революцию, эпидемии, калейдоскопические распады и соединения стран и народов, информационную блокаду и информационный же ленд-лиз, попытки реставрации, компьютерное всесилие и бессилие, ликвидацию папского престола в Риме и провозглашение равенства всех действующих и недействующих (забытых) религий, верований, а также мистических представлений человечества перед… чем? Ах да, вспомнил Никита Иванович ознаменовавшую новую эпоху резолюцию ООН, перед человеческой совестью.
Отныне совесть рассматривалась как Высший Судия. Этой изрядно потрепанной, дезориентированной, почти что виртуальной морально-нравственной категории «делегировались» полномочия Господа. Получалось, что равенство религий, верований и мистических представлений провозглашалось перед… Господом, как если бы Он в той или иной степени присутствовал в каждой из них, что было одновременно так и не так.
Никита Иванович подумал, что все сущее, в том числе и человеческая мысль, перед тем как окончательно исчезнуть проходит стадию странных превращений, одно из которых совмещение (примирение) противоположностей. Именно здесь, подозревал Никита Иванович, и находится (анти-, квази- и т. д.) точка, с которой нет возврата к нормальной жизни.
Обреченным, таким образом, представителем христианской цивилизации, европейцем, не приобретшим палат каменных трудом праведным, бедным и потертым как церковная (какой только церкви?) мышь, но с гордо поднятой головой, как если бы эта нищая мышь в преддверии видового исчезновения не растеряла достоинства, брел Никита Иванович по пустому и гулкому, словно внутрь вмуровали эхо, выложенному (еще в прежнюю эпоху) мраморными плитами, полу автовокзала.
Поймав в зеркале свое отражение, он подумал, что такой человек вполне может жить и в Татростане, и в Железной Чехии, и в Трансильвании, как, впрочем, и в Заользье, Карпаторуссии, Херсоне, да и в… Взгляд его переместился на карту автобусных маршрутов. Непосредственно в Европе их переплетение напоминало паутину, сплетенную тем самым (татуированным на лобке) пауком, вошедшим некогда в моду у московской студенческой молодежи. Но все маршруты (как будто по ним скользнула невидимая бритва) обрывались на линии между Балтийским и Черным морями. Там зияла та самая светящаяся пустота, внутрь которой (в отличие от обжитой европейской) не пробивались ни автобусные, ни какие другие маршруты. Лишь один — полупунктирный и (даже на карте) испуганно дрожащий воровато тянулся исколотой наркоманической веной вдоль самой границы светящейся пустоты до дальней желтоватой, похожей на размытое йодистое пятно страны под названием «Конфедерация Белуджистан».
Туда, в Конфедерацию Белуджистан, если верить расписанию, отправлялся из Праги автобус ровно через восемь часов. В Конфедерации Белуджистан, следовательно, уважаемом и признанном (если туда ходили автобусы) европейским сообществом государстве, вполне мог жить (работать по найму, заниматься бизнесом, искать себе жену, наложницу, приобщаться к сокровенным тайнам мирозданья, обучаться искусству глотания огня, или заклинания змей, да кому какое дело!) пожилой среднеевропеец Никита Иванович Русаков. В смысле, не ЛБГ (лицо без гражданства) Никита Иванович Русаков, а гражданин Трансильвании и — одновременно — мира, «почетный беженец в мире беженцев» Жельо Горгонь, как явствовало из припасенного на черный день Никитой Ивановичем запасного паспортишки.
