России, как стране и обществу, таким образом, было предназначено вырождаться, откатываться с некогда заселенных территорий, терпеть ужасающую социальную несправедливость, замерзать без тепла и света, пянствовать и подыхать.
Какая уж тут надежда?
Существование без надежды представало тем самым рельефом рельности, той самой психологическо-исторической данностью, которые, по мнению Саввы, следовало во что бы то ни стало изменить, «зачистить» бульдозером. Окаменевший за пятнадцать лет рельеф «консервировал» ситуацию, когда любые начинания нации (в России, правда, таковых не наблюдалось) становились изначально непродуктивными, обреченными на неудачу.
Как было это изменить, переиначить?
Ведь и в масштабах мирового, так сказать, сообщества, христианской цивилизации дела обстояли далеко не лучшим образом.
Налицо была очевидная исчерпанность ресурсов планеты, невозможность (в особенности после ультиматума Верховного Тролля) и далее поддерживать уровень благосостояния пресловутого «золотого миллиарда». Точнее, теоретически его можно было поддерживать, но только за счет сокращения численности представителей остального человечества. А численность их было сокращать не так-то выгодно, во-первых, потому, что они и так ускоренно вымирали, во-вторых же — трудились за гроши на самых вредных производствах, выведенных за границы проживания «золотого миллиарда».
Да и сам миллиард серьезнейшим образом видоизменился.
Столицей (тогда еще) объединенной Европы считался город Амстердам, семьдесят процентов жителей которого являлись одинокими людьми, удовлетворявшими свои сексуальные потребности самыми неожиданными способами.
Последний раз Никита Иванович был в Амстердаме в самый разгар Великой Антиглобалистской революции, лет десять назад. Он не запомнил ничего, кроме кошмарного количества велосипедов (многие из них годами ржавели, прикрепленные гибкими замками, скажем, к уличным фонарям или решеткам набережных), пунктов мгновенной эвтаназии на каждом углу, «птичьих» и «рыбных» публичных домов, где любой желающий мог (несмотря на протесты партии защиты животных) совокупиться, допустим, со страусом, вороной, треской или тунцом, цветных холмов мусора и брито- крашеноголовых вне- (над)расовых людей, истощенных всеми мыслимыми и немыслимыми наркотиками (и пороками), у которых (таковы были амстердамские законы) никто не смел спросить документы, даже если один из них прямо на глазах у полицейского убивал другого. Как можно было доказать, что убийство совершается не из гуманных побуждений, что у убиваемого элементарно не хватило сил добежать до ближайшего пункта эвтаназии и он обратился за помощью к первому встречному?
Савва полагал, что вынуждая (не мешая?) человека(у) вырождаться, природа тем самым защищает себя от человека.
Она защищала себя, как посредством биологии (новых и обновленных старых болезней, которые косили людей, как траву), демаршей Верховного Тролля и Основного Дельфина (этот защитник водного мира пока что ограничился гневным пенным посланием человечеству на глади Тихого океана, как на листе бумаге, которое прочитали с помощью крутящегося вокруг Земли спутника и немедленно засекретили), так и через дробление социальных конструкций человеческого общежития, смешение стилей, внедрение в это общежитие тупиков, коридоров, ведущих в никуда, «черных комнат», где люди бесследно исчезали, «комнат смеха», где они (как в Амстердаме) смеялись до смерти.
Все свидетельствовало о том, что человек, как биологический вид давным-давно «взвешен, разделен и исчислен». Вот только людям так за две с лишним тысячи лет и не воспринявшим (скорее, пассивно отвергнувшим) учение Иисуса Христа, не хотелось в это верить.
Хотя Папа Римский обнародовал последнее по времени и весьма краткое по содержанию пророчество Божьей Матери, сообщенное ею трем новообращенным в христианство девочкам в Уганде: «Вирус победит человека. Человек уйдет, как ушли динозавры».
…Никита Иванович вспомнил разговоры Саввы и президента в фонде «Национальная идея», куда президент (во время своего первого срока) любил наведываться и даже иногда парился там в подвальной, сделанной лучшими мастерами сауне, вдыхал эвкалиптовые и прочие травяные ароматы, дымящиеся в специальной курильнице, окунался в холодный глубокий бассейн, пил, завернувшись в простынь, пиво, а то и пропускал рюмаху водки под шашлычок, одним словом, вел себя, как обычный (нормальный) человек. И разговаривал тогда он, как хоть и намертво сжившийся с властью, растворившийся в ней, так что уже было не понять, где он, а где она и могут ли они существовать по отдельности, но пока еще здраво воспринимающий действительность человек.
«Сколько можно жить без надежды? — вопрошал, прихлебывая пивко, блестя распаренным лицом, тряся прилипшим ко лбу русым (как из металлической стружки) чубом, Савва и сам же отвечал: — Сколько угодно. Но это путь к вырождению. Если объективные — геополитические, экономические, этнографические и прочие — обстоятельства препятствуют возникновению надежды, значит в роли ее проводника — отца — должен выступить один-единственный человек. К нему должны устремляться все помыслы, мольбы и молитвы. Он сам должен быть для слабых и сильных, сирых и молодцеватых этой надеждой. Если жизнь сама не меняется к лучшему, ее должен понудить к тому один-единственный человек. Так всегда было в истории. И этот человек — ты, Ремир. Божественные пространства противоречивы и нелогичны, как плахи. Но между двумя пространствами, двумя плахами — отчаяньем России и исчерпанностью мировой цивилизации — сконцентрировалось невообразимого напряжения поле. Сунь туда свою голову, Ремир, никакой топор ее не достанет, а если достанет, то отскочит прямо в лоб рубщику. Используй неземную энергию плах, светись ее нестерпимым светом, не проспи свой шанс!»
«Помнишь, — усмехнулся Ремир, — анекдот про импотента, которому доктор посоветовал есть побольше рыбы, потому что в ней много фосфора. Тот ответил: “Доктор, мне надо, чтобы у меня стоял, а не светился!” Однако, — продолжил президент уже серьезно, — внутри надежды есть одно интересное состояние. Надежда без — вне — надежды. Вера в то, чего нет. Ожидание того, что никогда не придет. Это можно сравнить с гипнозом, сном наяву, лунатизмом, когда человек, к примеру, полагает, что у него есть крылья и он может летать, хотя на самом деле нет у него никаких крыльев и летать он, естественно, не может. Можно ли считать, что тот, кто внушил это человеку, счастлив, что он наслаждается жизнью?»
«Люди, — ответил Савва, — наслаждаются самыми неожиданными вещами».
Никита подумал, что брат прав. Недавно в троллейбусе он наблюдал, как чудовищного вида бомж в струпьях с огромным, пористым, как губка носом сначала нагло выхлебал на глазах у пассажиров бутылку пива, затем начал рыгать и громко портить воздух. Когда его, сучившего ногами, пытавшегося еще и закурить, поволокли вместе с гремящим пустыми бутылками мешком к выходу, на деформированном лице бомжа (это больше всего и поразило Никиту) явственно читалось удовольствие, наслаждение от происходящего.
Точно такое же противоестественное наслаждение присутствовало и на лице некоего юноши с реденькой двузубой бородкой, просящего в подземном переходе милостыню с электронным (надо думать, недешевым) экранчиком на штативе: «Подайте, Антихриста ради!»
