«Деградация, — вспомнил Никита Иванович слова старшего брата Саввы, — это форма, пережившая содержание, дом, оставленный хозяевами. Когда из дома уходят законные жильцы, он разрушается, в нем селится разная нечисть».
Савва считал содержание божественной субстанцией, сообщающей жизни смысл и гармонию. Но иногда, по его мнению, нечто вневещественное, надмирное, мистическое пробивало форму (сосуд) и содержание вытекало (куда?). Вместе с содержанием, домыслил спустя много лет Никита Иванович, из формы (жизни) вытекали (как рыбы из разбитого аквариума) и люди. Не было более горестного и жалкого зрелища, нежели бьющиеся в безводной пустоте задыхающиеся (засыпающие) люди-рыбы.
Путь Никиты Ивановича к застекленной секции, где выдавались заказные письма и бандероли, лежал мимо тусклых, как глаза засыпающей рыбы, покрытых серебряной пылевой патиной интернетовских экранов. «Beri na noc» (Бери на ночь) было не без изящества начертано на одном пальцем поверх пыли, и телефонный номер. Похоже, Интернет предельно упростился, вернулся к самой своей сути.
Сопровождающий Никиту Ивановича как верный друг, запах дерьма то слабел, то усиливался. Должно быть, слабел, когда не было причин для волнения, усиливался когда возникала опасность. Иного коммутатора с Провидением — неопалимой купины, медных труб, тени отца Гамлета, луча света в темной царстве и т. д. — Никита Иванович в этой жизни не заслуживал.
Запах вдруг сделался совершенно нестерпимым.
Никита Иванович услышал за спиной твердые (как если бы к нему приближалась сама судьба) шаги. Шаркающей, вмиг ослабевшей походкой, он завернул к стойке, взялся дрожащей рукой заполнять бланк — стандартное прошение на помещение в приют для бездомных.
Шаги за спиной стихли.
«Чтобы через пять минут тебя тут не было, ублюдок!» — уткнулась ему в затылок твердая (как судьба) электрошоковая дубинка.
«Конечно, пан начальник, только отдам прошение», — пробормотал Никита Иванович, втягивая голову в плечи, даже не пытаясь оглянуться (они этого не любили) на полицейского.
Во многих странах Европы полицейским было разрешено убивать бомжей на месте. В великом герцогстве Богемия этот вопрос пока еще дискутировался в Государственном Совете. Потому-то Прага и считалась европейской столицей бомжей.
«Урод, своим существованием ты позоришь Господа!» — полицейский направился к выходу.
Никита Иванович с грустью подумал, что полицейский прав, хотя и непонятно было, почему он вознамерился заступиться за Господа. Может статься, раньше он служил священником?
И еще Никита Иванович подумал, что рад бы не позорить Господа, да не получается. Голова была как котел, в котором кипела холодная пустота. Жизнь представлялась чем-то нереальным, случайным, главное же, в мире изначально (абсолютно) не существовало ничего такого, во имя чего ею можно было бы пожертвовать.
Ничтожность бытия, таким образом, выводила шашку в дамки, рядовую пешку в королеву. Физическая жизнь превращалась в единственную (абсолютную) ценность. Расстаться с ней было не то чтобы трудно, но как-то жалко, потому что кроме проживаемой жизни и малых, связанных с ней радостей, у Никиты Ивановича, к примеру, не было… ничего.
Он не сомневался, что (рано или поздно) победит в этом мире тот, кто сложит разрозненные представления людей о том о сем и ни о чем в единую конструкцию, силой внедрит ее в разрушенное, расслабленное, фрагментарное, расползающееся как слизь общественное сознание. Чтобы оно, значит, изменило консистенцию, застыло в назначенных ему (конструкцией) пределах. Предполагаемый этот труд наводил на мысли об осушении болота.
Отслеживая взглядом растворяющуюся в холодном воздухе за стеклянной дверью прямую спину полицейского, Никита Иванович подумал, что болото довольно трудно осушить без простых и ясных ответов на два вопроса: есть ли Бог, и что происходит с человеком после смерти?
Христианская цивилизация существовала две с лишним тысячи лет, но ответа на эти вопросы человечество так и не получило. Видимо человечество устало ждать, подумал Никита Иванович, и еще подумал, что цивилизация подобна траве: никто не видит, как она вырастает и как исчезает. Спохватываются, когда травы нет. А может, подумал Никита Иванович, траву уже скосили, преобразовали, так сказать, цивилизацию в сено?
В таком случае, сена определенно не хватало.
Падеж скота шел полным ходом.
…Ровно без одной минуты двенадцать он приблизился к секции, где выдавали заказные письма и бандероли. С минуты на минуту стрелок должен был выбраться из подъезда и устремиться к почте. На все про все у Никиты Ивановича было минут пять, не больше.
В великом герцогстве Богемия, как и в большинстве европейских стран, идентификация личности осуществлялась посредством отпечатков (на имеющемся в любом присутственном месте сканере) большого и среднего пальцев левой руки, моментального (этим же сканером) компьютерного снимка радужной оболочки правого зрачка. Собственно, их вполне можно было подделать, но совершенно невозможно было подделать код ДНК, безошибочно определяемый этим самым сканером. Никита Иванович прошел идентификацию успешно. Морщась от вони, почтовая девушка дождалась двенадцати ноль-ноль, сунула карточку с данными Никиты Ивановича в специальное электронное устройство.
Ячейка, где дожидалась «отложенная» бандероль, пискнув, открылась и выдвинулась. Надев на руку длинную как чулок резиновую перчатку, девушка брезгливо (что могли прислать вонючему бомжу?) извлекла из ячейки небольшой пластиковый контейнер, на котором было написано по-русски: «С днем рожденья!»
Какой-то бред, подумал Никита Иванович. Он родился тридцать первого июля, то есть больше месяца назад.
Бросив контейнер в сумку, устремился к выходу. Проявляя немыслимую для бомжа прыть, не просто добежал до трамвайной остановки, но и успел втиснуться к крайнему неудовольствию пассажиров в закрывающиеся двери вагона.
Кондуктор тут же прицелился в него из пистолета, велел выметаться на следующей остановке.
Никита Иванович не возражал.
Следующий остановкой был парк святого Якоба. За годы жизни в Праге Никита Иванович изучил его так, как только может человек изучить место, куда каждый день ходит гулять пятнадцать лет кряду.
Выбравшись из трамвая, он сразу же бросился по железной лестнице вдоль ручья вверх по холму к каменной башне неясного назначения.
Заброшенная без окон и дверей башня с первого дня притягивала Никиту Ивановича. Он долго кружил вокруг нее, недоумевая, как попадают внутрь, если конечно попадают, люди?
Он бы никогда этого не узнал, если бы случайно не наткнулся на железный люк в лопухах на другой стороне холма. У Никиты Ивановича достало сил сдвинуть тяжелую ребристую крышку. Вниз — в сырую скользкую вонь — вели губчатые от мха ступени. Спустившись по ним, как по ковру, Никита Иванович оказался в каменном коридоре, который и вывел его внутрь башни без окон и дверей. Там было вполне сухо, но делать там было совершенно нечего, и Никита Иванович не вспоминал про подземный ход в башню до самой богемско-моравской войны, точнее до авианалетов на Прагу. Тогда-то он и оборудовал в башне вполне сносное бомбоубежище и даже провел там несколько ночей.
