Я прогнал смерть, подумал Грабор, хотя не знал точно, как та должна была выглядеть. Дэвлалэ! Слава Богу, что я прогнал смерть. Но эта догадка не принесла ему успокоения. Он почувствовал нарастание храпа своей жены: она шла вперед, мчалась, и столько в ней было безоглядности и силы, что в нее можно было поверить. Он стал подражать ее храпу, малороссийскому, родному: он ушел в ее сон и почувствовал на своей шкуре разбегание галактик и ничтожную малость этого мира. Он охватил его глазами и увидел другой сон, со своим другом, пришедшим из армии, хотя он пришел из смерти. «Ты умер? — спросил его Грабор. — Ты погиб, все говорят, что ты погиб. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны. Мне такие персоны неинтересны», — повторял он, пока не почувствовал, что Лиза ласково трясет его за голову, успокаивает, просит проснуться.
ФРАГМЕНТ 56
— Это ломки, мальчик, — сказала она. — Давай я тебя поглажу. Ты перепил вчера. Я уверена, что ты сделал это нарочно. У тебя длинное тело. Длинное волосатое тело. На такое тело интересно смотреть, когда оно трясется. — Она поводила своей грудью по его лицу. — Мужчины нарочно так нажираются, чтобы стать детьми. Посмотри, какая я свежая сегодня. Кто рисовал эту чушь? Это абстракция? Кто измазал мне помадой живот? Ты или эта шлюха?
Грабор с трудом открыл глаза: Толстая вся снизу доверху была изрисована шариковой ручкой, и он узнал в этих рисунках свой стиль. Карта не существующей более местности: эолийские, ионийские, дорийские и прочие греческие колонии, очертания которых могут появиться только у пьяницы во сне. Еще там были нарисованы черепахи и рыбы.
— Mare Libycum, — удовлетворенно сказал Грабор. — Mare Aegyptium. Меня вчера проняло. Mare Siculum. У меня до сих пор сохранилась историческая память. Ничего себе.
— Ты пишешь по-латыни?
— Я так сплю. А ты что, не могла воспротивиться? У меня теперь мыла не хватит. Живи так.
— Все нарисовано на твоей морде, Грабор. Ты — сволочь. Я тоже сволочь. Но сколько любви… Как называется это животное? Динозавр? Змею какую-то нарисовал, идиот…
— Это не животное. Это Пифон. Его убил Аполлон из лука. Я забыл пририсовать стрелу.
Грабор потянулся за ручкой, но Лизонька больно ударила его ладонью по пальцам.
Италийский сапог был выведен строго по животу женщины, Европа схематически держалась на ее грудях: большее внимание Грабор уделил молодым, кристаллизирующимся странам, еще не выпавшим в осадок: Россию и Америку Грабор с простотой мальчика уложил ей на плечи вдоль рук, обыкновенные плечевые татуировки. С Америкой получилось лучше: она поместилась двумя своими островами на ее левой руке и характерно изгибалась на уровне Панамского канала. Россию сделал до неузнаваемости маленькой, в виде бабочки на плече, но исчеркал свой рисунок очень подробно, буквами неизвестными, но приятными на вид.
— Это Тунис, — сказал Грабор и погладил Лизонькин живот. — Там Ганнибал вынашивает экспансионистские планы.
Лиза молчала, ее улыбка существовала почти на несуществующем лице и то лишь потому, что она успела накрасить губы. Пробуждение не принесло бодрости.
— Я простила тебя, Грабор… Это очень сексуально, я вся горю. Но ты сейчас ничего не можешь… Твои трясучки.
— Мой отец говорил: у меня все отлично, только вот на работе «три сучки», а мы с мамой думали «может, заболел, трясучки у него»? — Грабор раскинулся на матрасе. — Мне тоже нужно побыть маленьким, — сказал он. — Я рассыпаюсь на части. Некоторые части моего тела мне жаль.
— Если тебя парализует, я заберу тебя с собой. Посажу в рюкзачок и увезу, — она разминала его плечи и с удовлетворением следила за появлением продолговатых красных пятен на них. — Ты у нас будешь человек-самовар.
— Как же мы будем трахаться? — спросил Грабор резонно.
— С тобою мы что угодно придумаем, — улыбнулась Толстая. — С тобою у нас не будет проблем.
Грабор с сомнением поежился, доживать до инсульта ему не хотелось. Лизонька бормотала что-то колыбельное, она нависла: ласково и жестоко массировала его обескровленные телеса, не забывая даже о мизинцах на ногах. Грабор надеялся, что женщина вспомнит о каждом нерве, произрастающем в его организме, он был благодарен Толстяку бесконечно.
— Ты самый нежный человек, которого я пока видел.
— Говори, что ты любишь меня. Сволочь.
ФРАГМЕНТ 57
Трясучки не проходили, женщина устала от физической работы. Они упали валетом на матрасе, щекотали пятки друг другу.
— Почему в детстве это считалось смешным? Противно.
Ребекка не позвонила перед приходом: свет на втором этаже горел, заходить домой ей не хотелось. Вообще она со вчерашнего дня почувствовала себя членом их семьи, чуть ли не самым главным и ответственным. Она ликовала, поднимая по лестнице непривычно тяжелую дорожную сумку. Отворила Лизонька, это тоже стало привычным. Соседка перевалила поклажу через порог, весело вздохнула:
— Сюрприз… Мне Майкл дал денег… Хотя я мало что в этом понимаю… — Она вынула из сумки бутыль «Корбела». — Написано «брют». Аристократично. Много не выпьешь. Я купила сладкого, итальянского.
Лизонька подняла сумку и волоком перетащила его в комнату. Праздника шампанского она не ожидала, но подумала, что последний раз пила шампанское перед отлетом, в аэропорту — напиток нелепый, но жизнеутверждающий.
— А где твой Майкл?
— Играет. В Нью-Йорке. В каком-то частном клубе. Ну его к черту.
— Мой тоже играет. В покойника. Ему нельзя больше пить.
— Тебе лучше знать. Как твое самочувствие?
— Я — вечная молодость.
Из спальни появился Грабор, без энтузиазма поцеловал Ребекку, взял бутылку и молча начал обрывать серебристую этикетку с ее пробки.
— Осознание бессмысленности жизни, — изрек он, — ведет с некоторых пор вовсе не к самоубийству. Мы теряем надежду, но обретаем упорство. Мы еще с большими силами можем творить и праздновать.
Его руки были покрыты несколькими мелкими, но очень темными синяками неизвестной природы — то ли от беспорядочной любви, то ли от более серьезных нарушений в организме. Кожа на кистях рук стала почти прозрачной, толстые синие сосуды проступали под ней дельтами двух рек, завершающими свое движение в водах холодного океана. Прическа сбита набок, щеки не бриты, лишь слегка поскоблены бритвой: раздражение на коже клочковато перемещалось в поиске улыбки. Он был неприятен на вид и наводил на мысли об алкогольных самоубийцах. Эта жуткая лохматая его голова; просвист переднего зуба, выбитого в детстве бараном; лошадиная форма нижней челюсти; горбатый, дважды перебитый нос: по облику он был цыганом и с некоторых пор свою внешность использовал.
— Ты сегодня не будешь, — сказала Лиза властным тоном. — Вспомни, ты мне утром говорил: больше никогда.
Грабор посмотрел на нее как на экзотическую птицу. Его в глубине души поражало, что кто-либо пьющий за его счет может иметь собственное мнение. Он продолжал откупоривать бутылку, но Толстая, как будто прочитав смысл его взгляда, добавила, не смягчая голоса:
