— Ах!
— Не прибедняйся. Фотография — высокое искусство. Ты прекрасно знаешь об этом. Это искусство будущего… Ты понимаешь, как мне трудно говорить об этом. Я видел, как ты снял разбитую фабрику, какая фактура, и эти кустики на верхушке… Лизонька, вы видели, как он снимает кирпич? Ему дается свет, прямо в руки.
Небольшого размера пейзаж, затерянный где-то в середине стопки картин, привлек Лизонькино внимание. Она вытащила его и отнесла в коридор, под лампу. Сасси заметил ее перемещение и через секунду был возле, комментируя свою работу. Он двигался чрезмерно быстро и внимательно. Наблюдать за Рогозиным было интересно, и интерес этот порою перерастал в ужас.
— Беру белый цвет и делаю рисунок сажей, — сказал он. — По высохшей работе накладываю один кусок с лессировкой. Лак, красный… и накладываю. И у меня начинает полыхать красный цвет. Потом ультрамарин, в основном берлинская лазурь. Накладываю, и у меня горит синий цвет. Потом зеленый горит. Я накладываю всё по этому же белому. После того как белый высыхает — пользуюсь лессировками. Это средневековье, так делал великий Кранах.
— А где это? По-моему, что-то знакомое, — сказала Лиза.
— Гранд-стрит, Униатский храм. Он вплотную примыкает к польскому, только костел выходит на другую улицу. Здесь все видно, если присмотреться. У меня есть фотографии.
Грабор подошел к ним сзади, присвистнул. Картина была яркая, вызывающая. Грабору тоже нравились такие простые и красочные вещи.
— Эдик, ты православный? — спросил он. — Ты знаешь про бомбардировки? Обидно, да?
Сасси старательно расставлял свои картины вдоль стен, здесь было много повторяющихся городских пейзажей, портретов жены, но изображения английской королевы Елизаветы преобладали над всем прочим. Скопированные с фотографий, они отличались сюжетным разнообразием. Королева на капитанском мостике парусного корабля. Королева с принцем Чарлзом на коленях. Королева в венке из лавровых листьев на голове. Королева в цинковой ванне. Королева с Королевой-близнецом среди папуа. Королева без ног и без рук. Просто королева.
— Что ты говоришь? — спросил Сасси рассеянно. — Война? — Он махнул рукой. — Это для детей. Борьба мафий. Нужно многое пережить, прежде чем всё поймешь. Она на днях открутила голову раненому фазану. На охоте. Они любят охотиться. Хороший сюжет. Я бы с удовольствием написал такое. Могу дать ссылку на газету, Ольга читает. Голубая кровь и кровь животного, каково?
Грабор рассматривал портреты Ее Величества с торопливым благоговением.
— Меня протежировал Махмуд Эсамбаев. Знаешь Махмуда Эсамбаева? Он позировал Пикассо в полный рост… Он считает, что моя графика выше Пикассо. С его мнением считаются многие. Деньги есть, — сказал он, поднимая рюмку. — Главное их забрать. Много, Грабор, очень много денег. Какую машину тебе подарить, когда все закончим? Художник должен иметь автомобиль. Ты водишь? Какую машину хочешь?
— «Ягуар», — сказала Лизонька. — Он хочет «Ягуар».
— «Ягуар», — сказал Сасси твердохлебно. — По рукам. А вы что хотите? Дом или яхту?
— Да, — сказала Лизонька. — Именно. Дом в Калифорнии и яхту на Мадагаскаре.
— Заметано, — рассмеялся художник. — Со мной не пропадешь.
— А меня тоже Элизавета зовут, — Толстая училась делать намеки.
ФРАГМЕНТ 66
Она встала из-за стола, подошла к художнику.
— Переменим тему, потанцуем. Эдуард Викторович, давайте. У вас есть оркестр Поля Мориа? Любая медленная музыка.
— Ольга, — сказал Сасси. — Ольга, я приглашаю тебя на танец.
Никто не отозвался, женщина художника уснула или была занята. Лизонька подхватила Сасси на тур медленного вальса. Грабор прыгал вокруг, издавая ритмические бубуканья. Включил MTV, — к счастью, там транслировалась подходящая музыка.
— Эдик, расскажите. Можно я буду звать вас Эдик?
— Да, меня так зовут все женщины.
— Расскажите, как вы начали рисовать. Это ужасно интересно.
Сасси успевал улыбаться, семенил ножками в лаковых туфлях по линолеуму. Ему было неловко, но он всегда ощущал себя мужчиной и кавалером.
— Это было так давно, так давно, еще в детском доме. В «Лесной» школе на Урале. Я нарисовал танк.
— Танк? Вы любите технику? Я совсем забыла: все мужчины любят технику.
Старик из последних сил держал на лице венскую улыбку; танцевал он довольно умело, — во всяком случае, лучше, чем остальные мужчины.
— Лизонька, ведь была война. Вы должны знать об этом. Мне было десять лет, и один мальчик нарисовал этюд акварелью, он нарисовал танк. — Сасси задумался перед правильным ответом. — Я украл этот «танк» и ночью, когда все спали, его разглядывал. Я запирался в туалете… Не поверите! Ха-ха-ха. Я часами его разглядывал.
— Не может быть. А сейчас так сможете нарисовать?
— Не знаю даже. Какая интересная мысль… Я бы мог написать танк с натуры, но ведь здесь нет танков. Я слышал, что кто-то завел корову на Ньюарк-авеню. Хотите корову?
— Давайте корову, это даже лучше. А меня вы можете нарисовать? Вы пишете обнаженную натуру?
Старик закашлялся и опустил глаза.
— Как вам сказать… Мы художники…
Толстая перебила его.
— Эдик, извините, я пошутила. Мы можем отложить это до лучших времен. Например, до завтра. Просто я тоже хочу стать художником и хотела бы с вами проконсультироваться.
— Действительно? Не может быть! Мы с вами поговорим на досуге.
— Рогозин-Сасси, Эдуард Викторович, — Лизонька прижималась к мужчине, изучая ответные действия его организма. — Мой дурак никогда не подарит мне такой замечательной сумки. Никогда не напишет картины. Он фотографирует блядей, примитив. Вы настоящий художник, я чувствую, я начинаю чувствовать.
— Эх… художник… художник… Трудная у нас профессия. Знаете, что мне сказал Витя Дипломат? Он сказал, что все художники были бандиты. Вы не поверите, но я согласен. Все бандиты. Все, кроме Ван Гога. Ему бы я поставил памятник в каждом городе.
— Вы такой нежный. Эдик, можно я расскажу вам свою историю?
Сасси вдруг подошел к телевизору и правильно нажал на кнопку. Потом подбежал к двери Ольги, кивнул головой в ответ тишине.
— Спасибо за танец. Давайте к столу, — сказал он.
ФРАГМЕНТ 67
— Он так и сказал мне. Они были прежде всего бандиты, они никому не хотели уступить место. Я бы на твоем месте, сказал он, если бы занимался живописью, взял бы картину, принес бы ее в Третьяковскую галерею, снял бы Репина и повесил бы свою. Понимаешь, это не убийство. Ты понимаешь меня, Грабор? Извини, мы просто потанцевали. Ха-ха-ха!
— Эдик, ты мне нравишься, — сказал Грабор. — Позови к столу свою жену.
