Я пришла, обулась, оделась, Роман говорит: «Вон из моей хаты, чтобы твоего духу не было», и уже был вечер, солнце заходило, и я пошла домой шесть километров до нашей деревни, но Андрей догнал меня и зашли к его товарищу, попросил лошадь, и мы поехали к маме. Мама вышла на крыльцо, так и ахнула: «Что случилось?» Но мы все рассказали по порядку.
Назавтра мой брат Степан взял, запряг лошадь, и поехали в ихнюю Варламовку, так звали их деревню, а наша была Зудово деревня. И вот мы приехали взять мои вещи, но Роман Дмитриевич не дал: «Я, говорит, приданки вашей не отдам, все выдержу за свадьбу». Тогда брат пригласил участкового милиционера, и мы всё взяли.
Приехали к нам, а там был брошен домик на краю деревни, мы его почистили и перешли туда, стали жить, там работать. Ему дали лошадь, а мне корову. Но Андрей ездил туда, и все отношение ко мне становилось хуже и хуже. Потом я взяла и столкнула трубу в этой избе, и мы перешли к моим. Андрею не понравилось, он меня звал к родителям возвратиться, но я боялась Романа Дмитриевича, да мне у них тоже не нравилось. Например, у мамы было так: чистое и поганое было отдельно, а у Марии Васильевны нет ни чистого и ни поганого. Они делали так: стирали раньше в деревянном корыте, и они делали так: заколют поросят и шпарят в этом корыте; в чистом ведре пол моют или в чугуне, в котором варят еду, а мне это все было противно.
Раз мы были у мамы в гостях, и мама приготовила поросенка, и я поела при них, и у меня Роман Дмитриевич спрашивает: «Почему ты у своей матки ешь поросенка, а у нас не ешь?» Ну, я им сказала причину, и Роман заколол двух поросят и принес: «На, говорит, чалдонка проклятая, обделывай по-своему», но я не растерялась, обработала поросят и одного приготовила, и это Роману понравилось. Это я пример привела, что было раньше, разные нации, было очень тяжело мне там, что они не разбирали ни чистое и ни поганое, и так я не поехала к ним жить. Это было в апреле 1928-го года.
ФРАГМЕНТ 73
Стоял предпоследний насильственно яркий день. О смерти Цымбала Лизонька узнала от Колбасы. Только та могла ей сказать об этом: остальные знали его плохо, воспринимали только как покупателя, заходящего в «Съедобный рай» раз в неделю. Жил он обособленно, приезжал в магазин на автобусе, заказав предварительно борщ или солянку: приезжал, чтобы дружить. Он был пожилым человеком с большой биографией, — она все еще светилась в глубине его глаз. У многих возникало желание обратиться к нему за советом, в ответ он смеялся, но про шрамы на глотке художника Сасси отозвался однозначно: от веревки. Он хорошо понимал в этом; считал, что понимает. В быту был спокоен, интересовался молодыми женщинами. Любил разговаривать с ними, рассказывать о себе, умело перемежая загадочность с достоверностью. После недолгого разговора обычно приглашал девушку к себе в гости и предлагал ей переезжать к нему жить: у него была хорошая квартира на Джорнал-сквер, около метро. Он добавлял при этом, что речь лишь о мирном соседстве и взаимопомощи.
Лизонька познакомилась с ним в гостях у Грабора четыре года назад, когда приехала в Нью-Йорк впервые. Что-то праздновали, Саша проходил мимо, зашел и сидел в углу улыбаясь до тех пор, пока все гости не разошлись. Оставшись наедине с Грабором и Лизонькой, он занялся расспросами о их судьбе, узнал не очень много, но тут же начал приглашать их обоих к себе. Те отказывались, он соглашался с их отказом, но через несколько минут начинал все сначала. Когда его проводили до уличной двери, он продолжал улыбался и все звал, звал.
— Как-нибудь в другой раз.
— Здесь очень близко.
Толстая была особенно эффектна в тот вечер, светилась, пахла, разговаривала цензурными выражениями. Старик был в кожаной куртке и сморщенной кожаной кепке из другого материала — на единственной сохранившейся фотографии он оказался похож на водопроводчика. Грабор обижался, когда Цымбала называли этим прозвищем: старик был историком по профессии. Лиза его запомнила, она решила навестить его могилу. Грабор не понимал ее рвения: он знал, что Цым умирал страшно, что лишь некоторые из знакомых приезжали ухаживать за умирающим, а хоронили совсем давние друзья, где-то далеко, за городом. Умершего Грабор знал чуть-чуть, Лизонька вообще не имела к нему никакого отношения. Ее желание казалось Грабору неприличным капризом, блажью.
Шел восьмой день бомбардировок Белграда, все устали от каких-либо отношений, смертельно устали.
Лизонька настаивала на поездке, адрес был неизвестен. Грабор провел почти весь день в телефонных перезвонах.
— Все равно не найдете, — сказал единственный человек, который знал место захоронения. — Меня зовут Гайказянц, — добавил он.
ФРАГМЕНТ 74
На Канале Ребекка включила танцевальную музыку, громкую и однообразную. Она подпрыгивала на сиденье, стучала ладонями по рулю, хохотала и расшвыривала волосы. Она бессвязно сигналила светофорам, чтобы поддержать ритм.
Happy nation living in happy nation
when the people understand
and dream of the perfect man
a situation leading to sweet salvation
for the people for the good
for mankind brotherhood
we're travelling in time.
В Китайском городе плохое, тормозящее движение. Они плелись вдоль рыбных лавок, ювелирных магазинчиков и американских банков с китайскими названиями. Грабор пытался успокоиться, девушки ликовали. Им нравилось сидеть в чужой дорогой машине, переговариваться воплями, они кричали громче радиоприемника.
— Встань в нижнюю линию, — перекрикнул их Грабор, увидев триумфальную арку. В этом месте он всегда говорил эти слова, он сам иногда путался. — Держись правее.
— Купи мне китайскую утку. Ха-ха-ха, — Бека еще раз подпрыгнула, вцепившись в руль, как в волосы мужа, и сделала мультипликационную рожицу.
— Эта песня посвящена тебе, — закричала Лиза. — Ты нас слушаешь, перфект мэн?
— Радионяня?
— В рабочий полдень.
Грабор не хотел ввязываться в споры, от шума у него стреляло в голове, в левой ее части — необычная в его случае болезнь, голова у него вообще никогда не болела: кость, сплошная кость. Он попросил сделать музыку потише, получил в ответ дребезжащий хохот. Они ждали, что Грабор даст вспышку. Зачем делать вспышку?
— Мория. Дурашливая расторможенность с нелепым поведением и циничными шутками. Наблюдается при поражениях лобной доли головного мозга и травмах черепа. — Он старательно выговаривал все буквы.
Девки удивились, замолчали на какое-то время. Казалось, даже музыка стихла. Они пересекли мост, и только на шоссе Лизонька настороженно спросила:
— Это ты откуда?
— Трудное детство. Сделайте музыку потише, девочки… Вашу мать…
ФРАГМЕНТ 75
Она решила посадить на могиле Цымбала шиповник. Считала, что этот куст старику подходит: жизни, смерти, характеру. Садовая ферма располагалась за 68-ым выходом с Лонг-Айлендского шоссе: то ли случайно, то ли из-за близости кладбища. Вдоль обочины стояли фигуры деревянных медведей, орлов, ветряных мельниц, индейцев. На крыше был приколочен двуглавый дракон, вырезанный для отпугивания птиц. Рядом с деревянными поделками стояли гипсовые гномы, богородицы, черепахи и лягушки для украшения приусадебных фонтанов. Грабор посидел в машине один, слушая вороньи крики, потом неуклюже выбрался наружу и побрел вслед за девушками. В воздухе стоял кислый запах компоста, удобрений, взрыхленной земли. Он походил по двору, рассматривая многообразие садово-огороднического мира, поднял одной рукой елку с корнями, замотанными холщовым мешком, подержал на расстоянии вытянутой руки, глядя в густоту ее хвои как в лицо жертвы. В помещении было оранжерейно влажно: бесконечные полки, уставленные цветами в горшках, аквариумные дворцы, опять какие-то вонючие мешки… Девицы что-то обсуждали с продавцом, Грабор к ним не приблизился.
