ФРАГМЕНТ 78
До нее он ковылял минут десять. Шел, рассматривая фамильные склепы, завидовал единению поколений. Нашел он Толстую на самом околотке кладбища: дальше начинался тонкоствольный сырой лес, настоящий, непроходимый. Она сидела возле жалкого газончика, тянувшегося вдоль дороги, и ковыряла землю совком с магазинной наклейкой. Здесь на комьях еще не слежавшейся как следует глины лежали маленькие, размером с ладонь, таблички: в основном бетонные, несколько гранитных (словно кухонные подставки) — для тех, кому еще не успели поставить памятника. Даты смерти были самые разные, только некоторые были датированы текущим 1999-м годом, остальные пролежали здесь по пять-шесть лет. Захоронение Цымбала было обозначено жестяной пластинкой, похожей на номерной знак автомобиля. Грабор поднял ее с земли и сосчитал, что Водопроводчик прожил всего шестьдесят четыре года. Ворох цветов, принесенных сюда в день похорон, засох и сгнил. Толстая отшвырнула его в сторону леса. Соседка затормозила у них за спиною почти бесшумно, — она ездила в лавку, привезла большую пластмассовую флягу с питьевой водой. Водопроводного крана найти не смогла. Осторожно утрамбовывая землю своими большими руками с необработанными ногтями, Лизонька напевала себе под нос свою французскую песенку. Грабор видел, что она чувствует себя победителем. Она и была победителем в этот вечер, каким-то немыслимым образом она оказалась права. Когда они поднялись с колен, он обнял Толстяка, потряс перед ее лицом пачкой сигарет.
— Я видел столько тварей…
— Давай, — согласилась она. — Мои кончились.
На выезде с кладбища Грабор заметил большую красную машину, стоящую за рядами деревьев. Тепловоз. Реальный тепловоз. Он не мог здесь стоять, здесь нет рельсов. И потом, зачем тепловоз на кладбище? Он подумал, что эта чертовщина тоже подтверждение Лизонькиной правоты. Правильная ты наша…
— Всё, милая, — сказал он. — Завтра первым самолетом. И вообще первым делом самолеты! Знаешь такую песню?
Лизонька курила, Ребекка рулила. Грабор повторял про себя: права, ну надо же… Права…
ФРАГМЕНТ 79
Дома было как на даче: не поймешь, где живешь — там или здесь… Все еще дышали кладбищем. Грабора не покидало видение резиновой березы. Скрип голландской пристани раскачивался за окном, в кофейных чашках кривлялись окурки. Он начал крутить радиоприемник, пытаясь настроить его на новости. Англичане передавали со ссылкой на югославское агентство ТАНЮГ, что в результате восьмого по счету авиационного налета НАТО был разрушен мост через Дунай, соединяющий города Нови-Сад и Петроварадин. Также поступили данные о нескольких взрывах в столице Косово Приштине. Однако агентство подтверждало, что в Белграде тихо. По сообщениям корреспондентов, это была первая атака на югославскую инфраструктуру. В связи с сообщениями о том, что в район югославского конфликта будут выдвинуты семь кораблей Черноморского флота России, США высказывали серьезную озабоченность. Представитель Госдепартамента Джеймс Рубин говорил: «Мы безусловно озабочены сигналом о том, что такой большой отряд будет направлен в Белград или в другие страны региона…»
— Войны, которые кажутся ужасными для людей, приятны для богов, — процитировал Грабор, развернул карту Нью-Йорка и стал ее разглядывать недоуменно.
В дверь стучали, на это не обращалось внимания. Звонил телефон, на определителе отмечались неизвестные литеры. Грабор продолжал, обращаясь к пустой кофейной чашке и к тем, кто когда-нибудь ее наполнит.
— Не надсмехайся над миром, — сказал он Лизоньке в конце концов. — Кажется, он хитрее. Я, к примеру, всегда хотел дойти до последней вершины глупости. Казалось бы, что может быть проще? Всё, я дурак, дурак, а не олень фаршированный. Но не получается ни фига. Я не могу становиться еще глупее, еще глупее, еще глупее… Куда глупее? Мы конечные люди даже в тупости, — это смешно, смешнее смешного. Мы слишком стыдливые, что ли… Взаимопередающие, общественно безопасные… Никуда не денешься: память крови. Катарсис… Все говорят «катарсис». Татарсис, бля. И весь сказ. Помнишь мои песенки?
— А по-моему, Грабор, ты абсолютный дурак. Ты зря так расстраиваешься.
— Не ссорьтесь, — сказала Ребекка. — Сегодня грустный день.
— Что эта ковырялка у нас делает? — спросил он Лизу по-русски. Ему пришла в голову новая мысль, и он не стал дожидаться ответа. — Нам нужно сделать переливание крови. Тебе перекачать мою, а мне твою. Вот это секс, а остальное так, игрушечки. Потом я буду вздыхать и приговаривать «девочка, девочка, меня послали за рассадой»…
Лизонька не отвечала, но даже не делала вида, что задумывается.
— Может, отсосем из этой дурочки? Не надо медлить. Помчались. В доме есть какие-нибудь трубочки? Провода?
— Открой дверь, — кивнула Лиза. — Тебе новый галстук принесли. Видишь, как ломятся.
— Сама открывай. Ты хозяйка.
За дверью колотилась какая-то эмоциональная женщина, ее можно было довести до эпилептического припадка, выждав еще минут пять-семь. Фредерика? Колбаса? Грабор знал, что в полицию сегодня не поедет. Он сознавал свою полную сегодняшнюю невиновность. Можно ли это себе позволить?
— Нет прощения. Нас нет дома. Где нежность, учтивость? Где сочетания звуков? Все равно не открою. Давай вызовем полицию. Отличная мысль.
Он потянулся к телефону и понял, что не помнит трех привычных цифр. Его деды на старых фотографиях стояли по стойке смирно, в шинелях, с Георгиевскими крестами. Бека Мария обхватила голову мелкими пальчиками. Казалось, так много их было в ее волосах, так много… И все они шевелились, и не находили нужной ритмики.
ФРАГМЕНТ 80
В дом ворвалась взлохмаченная немолодая женщина с розовыми пятнами на лице. Ее халат, пахнущий утюгом и дезодорантом, был намного выше колен и обнажал южные, загорелые ноги. На эти ноги Грабор и уставился: халатик, туфли, что за притон? С места никто не поднялся, только Бека углубилась в проем окна, сбрасывая пепел.
— Здравствуйте, — сказал Грабор.
— Я понимаю, что идеала нет, — начала женщина. — На земле много людей. Самых разных. Я долго живу в этом городе. Я видела страшное. Я дружила с Черными Пантерами. Я против Вьетнама. Я за свободу. Мы собрались и победили. Мы шли маршем с Юга. Я танцую рок-н-ролл. Но ведь я дама, женщина! Я мать двоих детей, черт бы вас подрал. У меня дочка работает в две смены. — Дама перевела дыхание, взяла со стола сигареты, не спросив разрешения. — Она страшненькая, большой нос… Ну, не получилось, не получилось… Я вот что вам скажу, — идеала нет! Нет! Я вас немного старше. Посмотрите на себя, где ваши идеалы? Что с вами разговаривать?
— Ну и не разговаривайте.
— Я не разговариваю, а объясняю. За ней ухаживает мальчик восемь лет. Восемь лет. Хороший мальчик, из приличной семьи. Работает кондуктором на междугороднем. Объездил весь мир. Бреется налысо, но это его дело. Он хорошо одевается, он целовал мне руку. У него в семье все хорошо. Итальянец, что с него взять, итальянец… Я терпеть не могу итальянцев! Если бы с Севера, еще ладно, но он итальянец. Он думает про футбол. Он не играет на бирже. Он ничего не может решить. Он делает намеки. Он не может делать намеки. Вы знаете, кто его отец? Вам не нужно знать этого. Вы молодые, свободные… Он коммунист, он рисует на стенах… Восемь лет, восемь лет… Представляете себе? Он приходит в гости и просто жрет… Почему, я тоже хожу на выставки…
