— Сырого? — подростковая девочка испугалась.
— Мы сыроеды. Черноморы. Соевый соус, пожалуйста. Васаби есть?
— Гепатита, пожалуйста, — Лиза приплясывала, приподнимая одежды.
ФРАГМЕНТ 54
Дорога на Монте-Дьяболо была перегорожена неподкупной, болотистой лужей. Ворота настежь, а дальше грязь-топь. Лиза хотела в воду, потом сообразила, что у них нет бензина.
— Езжай, на тебя похоже. Встретим Русское Рождество в самой заднице. К утру доковыляем до телефона.
— Мы и так в заднице. В самой красивой заднице на свете.
Кружили по проселкам, заправки не работали. Когда нашли, поняли, что лучше заехать с южного входа. Вышли обратно на шоссе, проехали мимо дощатого университета и высоких бревенчатых храмов небольшого размера. Растительность хватала машину ветками, раздумчиво отпускала. Направления на гору нигде указано не было, ориентировались по вчерашнему движению лошадей, продуманным жестам беседок, по росту листвы, перелетанию пыли.
— Там пыль, навоз, — пытался объяснить Грабор. — Шелестит лошадиный хвост, возметая пыль. Двигай туда на всякий случай. Иначе нет цели… Необходимо иметь ощущение.
Лизонькин автомобиль был самым надежным на свете. «Вольво 760 GLE». На въезде поздоровались с билетером. Парень в будке смотрел на них, приподняв бровь, никто сюда в это время не ездит.
— «Там за фабричной заставой парень идет молодой», — запел Грабор. — Я никогда не знал этой песенки. — Застава, это как? Пограничники? Фабрику охраняют? Помчались, Лизонька.
Они поползли вверх, по иссушенной глинистой почве, мимо кустарников и длинных изгородей, все реже окаймляющих проселок. Дорогу пересекали земляные белки, еще какие-то зверьки (их дети, бурундуки), но Грабор ждал койота. Они не были представлены друг другу: просто он ждал, что из леса к нему выйдет койот и встанет посреди дороги. Встанет и начнет смотреть на него в упор своими нарочно затуманенными глазами. Беспричинно, без попрошайства, без злобы. Койоты в этих местах трудолюбивы, как люди: они разносят почту, работают почтальонами, им это не трудно: всего четыре ранчо в горах. Они приносят письма, прокушенные маленькими неядовитыми клыками, бросают их у порога: никто их за это не стреляет. Грабор не ждал сегодня письма, он поднимался в горы и хотел увидеть койота потому, что привык встречать здесь кого-нибудь из умерших. Он поднимался медленно, стараясь не поцарапать борт чужого автомобиля о скалы, останавливался иногда, чтобы обратить внимание Лизоньки на обширную красоту низин. Было светло, они все выше поднимались по серпантину от «Земляного Ореха». Деревня белела домиками то слева, то справа. Дорога змеилась, плутала среди зелени, утончаясь с каждым своим завитком, теряясь в тумане и синеве. Сверху было можно заметить, что из долины с одинаковой тщательностью поднимаются на гору две дороги, но всегда разбредаются, не претендуя на первенство. Небо оставалось теперь под ними и непосредственно над селением, оно копошилось внизу дымами, птицами, дрожало линиями электропередач.
— «Земляной Орех», город. Это его околотки.
— Здесь нет такого города.
— Какой-нибудь есть. Сборище хижин. Ты могла здесь родиться.
— Какая неприятность.
Солнце распределяло светотени, пытаясь подчеркнуть выпуклую размашистость местности: плавные гипнотические перекаты. Горные породы проступали из растительности, но настолько несмело, непредвзято, что в их кремнистом вызове возникал намек на мудрость. Камни держали живое на своих плечах, зачем им показывать свои кости и скрижали? В пещере, вырытой то ли туристом, то ли ветром, стоял раскрашенный увядший картонный цилиндр. Грабор вспомнил, что они молодожены и что их давно не поздравляли с Русским Рождеством.
— Надо помянуть Бубу, — сказал он. — Он никогда не праздновал Рождества, но евреи тоже умирают.
— Какой здесь покой, — отозвалась Лизонька. — Неуютно. Хоть бы Апокалипсис… Убийца… Беглый каторжник… Ах. Как хорошо. Не могу. Слишком вальяжно.
— Тебе мало беготни? — Грабор сел в траву, взял в зубы случайный злак. — Ты во сне объяснялась мне на санскрите.
— Откуда ты знаешь? — улыбнулась Толстая.
— Я спросил. Ты говоришь: «санскрит». Я стал выяснять, что это такое. Оказалось, он такой русский, круглый… Белозубый… Я думаю так: главное у актера — зубы. Белые красивые зубы. Так говорил Станиславский.
— Что?
— Ничего, — Граб вернулся к автомобилю. — Остальное говорил Немирович-Данченко. — Он порылся в бардачке и вынул оттуда скомканную карту Калифорнии, она оказалась не очень подробной. — Садись за руль. У меня шуги. Колесо отломается под Полтавой…
ФРАГМЕНТ 55
Они поднялись на вторую вершину, припарковались у знакомого Грабору дерева: тот вылез наружу и побрел на прогалину, которую, очевидно, знал своей задницей. Сел там. Он сел и стал смотреть вниз, на плавные формы холмов, на заходящее светило. Ему это нравилось: он пускал дым в постоянство пустоты.
Толстая Лиза подошла сзади и погладила его по голове. Пальцы царапали, словно перебирали под столом игральную карту. Ей было молчаливо и скучно.
— Первый раз я приехал сюда со своей женой и дочерью восемь лет назад, — сказал Грабор. — Нервическая поездка. Девочка боялась высоты, визжала, пукала. Я пообещал ей купить пожарную каску. Фашистскую каску с рогами. Она не смеялась. До самой вершины мы не добрались. Остановились здесь. Она ребенок, блюет… Понимаешь меня? Красивая девочка.
— А что тут не понять? — Лиза звучала отчетливо и неторопливо.
— Я обещал ей открутить шишку от дерева. Подпрыгивал, дергался… Эти шишки, екарный бабай, так хорошо приделаны. Не оторвал я ни хрена, вся история. Они очень хорошо приделаны к веткам, они нарочно так высоко забрались, чтобы мы их не трогали. Я пытался объяснить это девочке. Она не понимала меня, я остался самым плохим на свете.
Толстая начала ходить кругами по песчанику, пнула розовый камешек, тот перекатился к серому.
— Ты их любишь?
— Они в Юте. В Солт-Лейке. В центре. Я помню запах тамошнего мертвого моря. Там когда-то был курорт, индейская религия, Массачусетс… У нее мать — оседлая цыганка. Научила меня нескольким словам.
— Ты их любишь? — Лиза удивлялась и радовалась.
— Я их не помню.
Хвоя кедровых деревьев была прямолинейна и размашиста, она не могла кривляться и показывать фиги, она шевелилась под действием ветра, перебирала свои бесконечные пальцы. Шишки в закатном солнце подделывались под фонари. Туман полз, охватывая.
— Ей подарили кольцо, ребенок, десять лет. Она надела его на указательный палец и ходила по Хабаровску, выставив палец наружу. Зимой. Для всех мелких прохожих. Чтобы все видели. Она была маленькая, как горшок.
— Ты из-за них приехал ко мне?
