— Как же не болит, когда до валидола дело дошло.
— Это физиологическая боль. Твоей души она не затрагивает. Душа твоя не чувствует боли. Она камень. Это особого рода болезнь, когда и душа становится чужой. Тебе кажется, что ты присваиваешь себе культуру, вовлечен в искусство и сам вовлекаешь других в мир культуры, а на самом деле культура сыграла с тобой злую шутку. Она выполнила роль гробовщика твоей души. Погибло самое главное в тебе — атрофировались твои нравственные центры.
— Не может этого быть. Я, в конце концов, не виноват в том, что не переживаю по поводу смерти этого Змеевого.
— Вот с этого и начинается самый страшный момент человеческого отчуждения.
— Это отчуждение?
— Больше того, это тот стандарт жестокости, который человек выбирает для себя и потом крушит чужие судьбы, будто и не ведая того. Ты даже не владеешь шаблонами гуманистического поведения. Тебя заботит лишь твоя судьба, твои тревоги. А ты посмотри вокруг. Подумай о матери Змеевого. Вникни в мир Данилова, Солина, Петрова. Кто они для тебя? Кто ты для них? Так уж ли не прав Солин? С первого раза ты отметил для себя мягкость его взгляда. А чего стоит его упорство в отстаивании своей правоты? Ведь он, по сути дела, защищает слабого. Падшего. А нравственность, раз уж тебе понравилась эта мысль, именно и проявляется в защите слабых. Сколько лет Змеевому? Всего девятнадцать. Ты же решил распорядиться его судьбой. Какое ты имел право на это?
— Я просто не соображал. Нелепый азарт самозащиты. Мне казалось, я защищал не только себя, но и Лукаса, и память Анны Дмитриевны и Екатерины Дмитриевны. Померещилось вдруг, что я воюю с сильным и наглым противником.
— Какой же это противник? Безоружный мальчишка. Ты в упор расстрелял ребенка. Мерзость!
— Я стрелял в темноту.
— И все же, стреляя в темноту, ты обязан был чувствовать, что в этой темноте может находиться живое существо.
— Я не исключал такой возможности.
— Значит, ты признаешь вину?
— Признаю. Что же мне теперь делать?
— Это тебе решать.
— Когда решать?
— Сейчас. Немедленно.
Я встал и вышел во двор. Внизу меня встретил Федор.
— Далеко?
— Да так. Подышать. Слушай, этот Змеевой далеко живет?
— В поселке.
— А где он работал?
— На железной дороге.
— И что с его матерью?
— Мать, говорят, дома.
— У нее еще есть дети?
— Есть. Девочка. А что?
— Хочу пойти к ним.
— Я бы не советовал. По крайней мере, сегодня.
— А что, заметно?
— Не только поэтому. Вас могут не так понять.
Утром я стоял перед домом, в котором жил Змеевой. Толя Змеевой, 1979 года рождения.
— Вам кого? — спросила девочка лет двенадцати.
— Кого-нибудь из Змеевых.
— Мамки нету. Ее снова в больницу отвезли.
— А ты с кем?
— А я сама теперь. А вам что нужно?
У девочки было милое лицо.
— Ты в школу не пошла сегодня?
— Мамку только что увезли в больницу.
— А как же ты одна будешь жить?
— А я уже жила. Вы из милиции?
— Нет, — я хотел было назваться своим именем, но не хватило духу. И я солгал. — Я из райсобеса. Может быть, помощь какая нужна?
Девочка пожала плечами.
— Меня, наверное, в интернат отдадут.
Неожиданно для меня девочка заплакала, закрыв лицо руками.
За спиной я услышал шаги. Оглянулся. Это был Петров.
— Вы мне очень нужны, — сказал он.
Две белые розы
Мы направлялись в сторону села.
— Ну вы-то хоть знаете, какого рода ограбление совершено в вашем доме?
— В том-то и дело, ничего не знаю.
Вспомнилось мне, как несколько дней назад я спросил у Федора:
— Из-за чего же столько шуму-то? Небось из-за ерунды?
— Да нет, — ответил Федор, поглядывая на Раису.
Раиса промолчала.
Я готовил завтрак, а из головы не выходили события последних дней.
— Говорят, этого Лукаса взяли? — снова спросил я.
— Кого-то взяли, — ответил Федор нехотя.
— Ничего не пойму. Если были у Анны Дмитриевны какие-то ценности, то вы должны же были знать о них, — напрямую задал я вопрос.
— Тут все очень сложно, — ответила Раиса, — и мы ничего толком не знаем…
Петров посмотрел на меня почти ласково. Впервые за все время. Пояснил:
— Человек, которого взяли на днях, оказался не Лукасом.
Петров снова попросил подробно описать Лукаса. Уточнял, как рассечены губа и бровь, какого цвета глаза, какой величины кисть руки, какой размер обуви. Вспоминая, я сознавал: Лукас нужен следствию, потому что он знал водителя самосвала. Змеевой, как оказалось, никогда не работал на самосвале, но шоферские права у него были.
— Вы хоть мне скажите, из-за чего я здесь торчу? — спросил я у Петрова.
— А вам хозяева ни о чем не говорили?
— Нет.
— Вы спрашивали?
— Да.
— Все очень просто, — проговорил Петров, все так же странно, как и при первом знакомстве, поглядывая на меня. — Во время кавказской войны генерал Шарипов в день серебряной свадьбы дарит своей жене кулон с изображением белой розы. Кулон дорогой. Белое золото, платина ажурной работы и пять бриллиантов на лепестках. Украшение ювелир оценил в сто тысяч баксов. Я уж сейчас не говорю о том, каким образом достался кулон генералу…
— Когда оценен был кулон? — спросил я.
— Совсем недавно.
— И кто оценивал?
— Анна Дмитриевна. Она приехала в комиссионный ювелирный магазин, что на Липаевской, и попросила оценить украшение.
— Что же заставило ее это сделать?
— А вот тут-то можно только строить догадки. Полагаю, у Анны Дмитриевны, кроме настоящего кулона, был еще и поддельный. Такое часто случается. На Западе, например, сплошь и рядом. Опытные ювелиры изготавливают своего рода двойники ценных вещей, которыми очень часто пользуются в быту их владельцы, глубоко спрятав подлинник.
— Так во сколько, говорите, был оценен кулон? — снова повторил я вопрос.
— В сто тысяч долларов, — тихо сказал Петров.
— Как же она не побоялась ехать одна?
— Бояться-то боялась. Страхи ее мучили. Особенно в последние месяцы. Значит, что-то случилось после того, как она побывала у ювелира.
