— Какого счета?
— Бесовского, мой милый. Вам повезло близко соприкоснуться с персоной особого доступа к Патриарху Всея Темных Сил. Впрочем, вы уже с ним встречались.
— Я встречался? Да я его в первый раз увидел…
— А если я вам скажу, что этот лупоглазый и есть тот, кто преследовал вас после смерти Топазика? — шепотом произнесла Зила. — Хорошо, что вы не взяли у него двадцать копеек, иначе ваша душа принадлежала бы ему. Вы не взяли от него платы, а он вам устроил эту душегубку. Умоляю вас, хоть дальше ведите себя попристойнее. И еще одна просьба к вам. Тут под нашими ногами устроились двое подростков. Они нахулиганили, — Зила залилась раскатистым смехом, — мне и пересказывать вам, в чем состояло их хулиганство, неловко. Так вы за ними присмотрите. Молодежь нам еще пригодится. Чао, мой милый, я улетучусь, здесь, в этой духотище, невозможно находиться.
На моих глазах она растаяла, а на ее месте оказались двое подростков. Одного звали Феликсом, а другого — Шурой, или Сашей. Феликс был высок и красив, и когда он поднялся с пола, то показался мне совсем не подростком, а молодым человеком.
— Сколько же тебе лет?
— Семнадцать, — застенчиво сказал он, и в улыбке я вдруг узнал что-то знакомое.
— А какая у тебя фамилия?
— Скабен, — ответил он.
— Господи, ты сын Даниила Исааковича?
— Это его отец, — ответил Шура.
— Спасибо, Шура, — сказал я и погладил подростка по головке. Он был маленький, крепенький, совсем ребенок.
— Меня зовут Сашей, — представился Шура.
— Это одно и то же, — сказал я, но Шура стал спорить, доказывая, что в жизни все слова имеют разные значения.
— Даже если одну буковку изменить в слове и даже не буковку, а одну половинку буковки, — пояснил мне Шура, — то можно попасть в тюрьму и даже на всю жизнь испортить себе жизнь.
— И что это за буковка такая? — спросил я.
— Буковка как буковка. Обыкновенная «т», палочка, а сверху перекладинка, а мы эту буковку в нескольких местах переправили на «п», — Шура вдруг залился горькими слезами и сквозь слезы стал говорить, что он и слова этого не знал до сегодняшнего дня, но утром они с Фелей читали объявление, а к ним подошел взрослый дядечка и пояснил — это нехорошее слово, и мы стали переправлять букву «т» на букву «п». Нам это показалось смешным, и мы, как дураки, хохотали возле рекламного столба, пока нас машина не всосала…
— Ничего не пойму. Какие буковки, какие объявления? — сказал я.
— Объявление было таким: "Все желающие играть в БОЛЬШОЙ ТЕННИС могут записаться. БОЛЬШОЙ ТЕННИС укрепляет здоровье, веселит душу, улучшает кровообращение, ну и всякое такое…" Так вот, мы в слове «теннис» заменили букву «т» на букву «п», а потом нас всосала машина, а этот дядечка стоял в стороне, хохотал и приговаривал: "Веселит душу и укрепляет здоровье…"
— У него были тонкие усики и глаза навыкат?
— Да, лупатый он был сильно. И золотые зубы.
— Да, это он, сволочь, — проговорил я, обнимая подростков.
— Что теперь с нами будет? — спросил Шура, вытирая слезы.
— Не падайте духом, господа офицеры, — попытался я взбодрить подростков. — Самое худшее, что может быть с нами, — это смерть, а это уж не так страшно. У меня есть одно обезболивающее средство, так что если придется…
Шура, к моему удивлению, в один миг прекратил хныкать, сжал губы и гордо сказал:
— А мы не боимся. Было бы за что умирать…
— А ни за что не хотите?
— Так просто не хотелось бы. Смерть все-таки — это серьезно.
— Когда я вырасту, я обязательно напишу трактат о смерти. Расскажу о том, как относились к смерти эпикурейцы, стоики и ранние христиане…
— А разве вы уже не выросли? — спросил Феликс.
— Еще не вырос, — рассмеялся я. — Точнее, у меня пошел обратный процесс: я начинаю впадать в детство.
— И до каких пор можно впадать?
— О, это великолепный вопрос, — ответил я. — Впадать можно бесконечно. До самых истоков рождения человечества.
Мои слова были прерваны голосом по микрофону:
— Сечкин, приготовиться к процедуре бичевания!
Не успел я возмутиться, как рядом оказалась Зила. Она, улыбнувшись, шепнула мне на ухо:
— Бичевание — это пропуск в первый век. К Нему можно прийти только очищенным.
— Неужели к Нему? — спросил я, восхищенный такой вестью.
— Именно к Нему.
Я с радостью припал к позорному столбу, и двое в кожаных куртках привязали мои руки. Они же и бичевали. Широкие полосы ремней горячо ложились на мое ни в чем не повинное тело. "Все как надо, — подумал я. — Широкие ремни не испортят тела. Кожа есть кожа…"
После тридцати ударов я потерял сознание. А когда на меня вылили два ведра воды, я был уже в преисподней.
— Отсюда примерно две трамвайные остановки до Претории прокуратора Феликса, — шепнула Зила, бросая мне синий хитон из тонкой шерсти. — Запомни, твое имя Силий. Ты военачальник из Македонии. Привез Феликсу ценный подарок. — Как только были произнесены эти слова, в моих руках оказался кинжал с золотой рукоятью. — Мы вдвоем спустимся к Нему…
12
Темница никак не походила на тюремную камеру. Это было довольно большое помещение с крепкой мебелью, широкой кроватью, шкафом для посуды и умывальником. На столе были разбросаны принадлежности для письма. Несколько фонарей освещало лица присутствующих. В сером одеянии в углу сидел человек небольшого роста с перебитым носом и с огромным лысеющим черепом. Это Павел. Напротив в пурпурной тоге восседал в доставленном сюда кресле прокуратор Феликс, за его спиной стояла Друзилла. Как только я ее увидел, сразу несказанно обрадовался. Это была действительно не жена прокуратора, а именно Зила, которая и привела меня сюда. Слева сидели Агафон и Проперций, а поодаль от меня на подстилке устроились два щенка — я сразу заподозрил в них Шуру и Феликса.
Я, как и положено, сделал поклон прокуратору, назвав его «величайшим», «сладчайшим» и «венценоснейшим». Он долго рассматривал драгоценные камни, ловко вмонтированные в золотую рукоять кинжала, затем передал подарок Зиле, а мне кивнул на скамью: дескать, садись.
Павел продолжил, бросив в мою сторону совершенно безразличный взгляд:
— Да, я горжусь своим еврейством. И именем своим дорожу. Назван я в память первого еврейского царя Саула, происходившего из колена Вениамина. Я кровью своей оправдал апостольский сан и нынешнее апостольское имя. Все мое воспитание в маленьком городке Тарсе было фарисейским по сути. Мы были богаты и независимы. Свято верили в иудаизм и как римские граждане честно служили императору. Я, как и отец, будучи фарисеем, ревностно защищал Моисеевы законы и за их нарушение многих карал смертью. Для меня иудаизм — великая вера и великое знамя. Я мечтал стать истинным воином в доблестном войске иудейства, где сила, ум, мужество и готовность умереть за веру сочетались всегда с тайным коварством, хитростью, ловкостью и жадностью к жизни. Моим учителем был великий Гамалиил, председатель иудейского Синедриона при императорах Тиберии и Клавдии.
