— Плесни на него из большой бадьи, — попросил Проперций молодого римского воина. Тот плеснул. Павел огляделся и сказал:
— Любовь не мыслит зла. Она учит прощать и забывать. Она сорадуется истине и все покрывает. Любовь выносит любое оскорбление, любые ошибки и злые проступки людей… Господи, надежда наша, помоги мне еще сильнее любить этих людей…
— Откажись от Христа своего, и мы отпустим тебя, — сказал Агафон.
— Любовь все переносит и всему радуется, — повторил Павел, и две огромные слезы скатились по его щекам.
— Отруби ему правую руку, — обратился Тезий к рыжему галлу. Рослый галл отсек правую длань. Павел замер, закрыв глаза. Непонятно было, жив ли он. — Плесни из малой бадьи! — приказал Тезий.
Павел раскрыл глаза:
— Любовь на все надеется. Нет безнадежно злых! Господи, помоги мне еще сильнее любить этих милых моему сердцу грешников. Прости им все!
— Отсеки ему и левую длань!
Галл отсек и левую руку.
— Не могу! Не могу! — заорал тот, кого звали Кизаи. Старый фарисей, схватившись за голову, выбежал из пещеры.
— Лишился рассудка, — сказал Тезий. — Прикончи его, Фома!
— Остановись, Фома! Убей лучше меня. Пощади Кизаи! — прохрипел Павел.
Фома выстрелил из лука. Кизаи упал замертво.
— И с этим кончай! — сказал Тезий.
— Любовь — это Бог, — прошептал Павел. — Господи, пошли этим людям…
Слово «спасение» не успел произнести Павел, огромный меч вонзился в его грудь.
Пещера осветилась так сильно, точно сердце Апостола Павла стало солнцем. Все, кроме Тезия, пали ниц. Тезий лишился речи и застыл у входа в пещеру. А потом свет будто погас. Под каменистыми сводами, как и прежде, было темно, лишь глухие отблески костра скользили по искаженным от испуга лицам разноплеменных палачей. Там, где только что стоял казненный, была лишь старая смоковница, внизу валялись уголья, стрела и старые веревки, которыми был связан пленник.
Я всматривался в лица палачей и узнавал в каждом своих знакомцев. Прахов-старший присел на корточки с Феликсом Хоботом. Они играли в кости.
— Что же они делают, мерзавцы! — закричал я. — Это же косточки Розы Зитцер и ее мамы. Я вижу усеченную ее руку!
— Вот тебе и точка отсчета! — улыбнулся Горбунов. — У каждого человека свой Освенцим.
— Великолепная сцена! Сорок шестой дубль! — кричал разъяренный Агенобарбов. — Третий план, больше энергии! Сильвия Блудон, куда же подевали свою "открытую дыру"? Выше задницу! Кому говорю, выше! Еще выше!
Шурочка сорвала с себя розовый хитон и кинулась к ногам двух римских воинов, в которых я узнал Литургиева и Приблудкина. Рядом с ними стояли, потупив глаза, мои советологи, Тимофеич и Альбина Давыдовна, а в двух шагах от них терлась о плечо своего мужа Сонечка. Я был совершенно поражен, когда увидел справа от советологов Иосифа Флавия и отца Иеронима. Они о чем-то шептались. Я уловил лишь одно слово, которое они повторяли несколько раз: «Вселенная». Изредка они поглядывали в мою сторону и прикладывали по очереди свои пальцы к губам, должно быть, призывая меня к молчанию. А я не хотел молчать. Я хотел немедленно, сейчас же донести им всем смысл слов Апостола Павла, произнесенных им во время своей казни:
— Достигайте любви! Если я имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею все богатства и все сокровища, и могу горы переставлять, а любви не имею — то я ничто! И если я раздам все, что имею, и тело мое отдам на сожжение, а любви не имею — нет в том никакой пользы! Любовь долго терпит, милосердствует, не завидует, не бесчинствует, не мыслит зла! Она все переносит, все покрывает, всех спасает! Она никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, она всегда будет жить, даже если все языки умолкнут, потому что любовь — это Бог, это Вселенная, это Здание Мира!
…Я понял, эксдермация состоялась.
Ученые Заокеании, Ново-Муарии и Каледонии в срочном порядке, сообща, изготовили кожзаменители, но не из пластика, а из естественного покрова енотовидной собаки. Конечно же, сам процесс эксдермации ни в чем не повинных собак представлялся мне противоправным, но что поделаешь… Радости моей не было предела, когда я очнулся живым… правда, я чуть не лишился чувств, когда провел рукой вдоль тела: длинная собачья шерсть была жестковатой, но у нее были и свои преимущества: шерсть не лезла, как из оленьей шкуры, которую в экспериментальном порядке вживили в тело двух граждан Шакалии. Шерсть создавала атмосферу тепла и отчаяния: радость моя померкла, и вырвалась из груди молитва:
— Помилуй меня, Господи, ибо тесно мне; иссохли от горести око мое, душа моя и утроба моя, изнемогла от грехов моих сила моя, и кости мои иссохли. Отвержен я всеми, но я еще и еще раз буду мужаться и укреплять сердце свое…
И услышал, должно быть, Господь мою молитву, и тело мое выздоровело, и не стало на нем шерсти енотовидной собаки, и рубцов от треклятой эксдермации не стало.
А кругом было так светло и невинно, будто все паразитарные системы приказали долго жить, навсегда похоронив саму идею ошкуривания живых существ.
ЭПИЛОГ
Я потом уже сожалел, что отдал рукопись Степана Николаевича Сечкина в издательство. Напечатать не напечатали, а ксерокопии пошли гулять по свету. Естественно, стали интересоваться Сечкиным. А так как никто о нем ничего толком не знал, то, само собой разумеется, стали складываться легенды: ясновидец, пророк, Мессия. "Рабочее полено" вынуждено было дать разъяснение. Бойкое перо Лизы Вольфартовой поведало читателям, что Степа (так она его называла в своей статье) был примерным гражданином, не вступал ни в какие кооперативы и ассоциации, валютных сбережений не держал, чужого добра не брал, ни в каких партиях не пребывал, табачные талоны на сахар не обменивал, а был рядовым отечественным паразитарием, честно служившим Великой Паразитарной Системе, которую по прямому указанию Прахова-старшего на Верховном Совете (во втором чтении) стали называть командно-демократической. Лиза недвусмысленно намекала на чувственную уникальность Сечкина: в его прекрасном теле жила истинно гладиаторская натура. Его сердце было пламенным, а руки горячими, как подогретая ветчина. Что же касается всяких фантасмагорических приключений, то это чушь собачья, что и готова как угодно подтвердить Вольфартова, знавшая Степу лично.
С опровержением статьи Лизы выступило "Сучье вымя". Тонкость выступления состояла в том, что "Сучье вымя" дало на целой полосе два мнения. Первое — было высказано критиком Юноной Сарбоян, которая никогда Сечкина в глаза не видела, но отчаянно опровергала все слухи о нем, доказывая, что в век смут и рыночных ссор всегда появлялись юродивые предсказатели, мессии, чудотворцы и сомнительные нищие.
Второе мнение принадлежало Тимофеичу, который яростно утверждал, что провидцами движется мир, что Сечкин не просто предсказатель, но орудие Бога, что он не умер, а находится среди нас. Он так и писал: "Люди, ищите Сечкина! Он в наших душах. Он рядом. Он теперь не покинет нас". Тимофеич поклялся в том, что ни за что не подпишется на «Полено», и не потому, что цены на подписку сильно возросли, а потому, что "Рабочему полену" никогда не стать добрым вестником Благих Дел и Надежд. Мне не понравилось в статье Тимофеича то, что он слишком лихо обошелся с двумя дамами — Лизой Вольфартовой и Юноной Сарбоян, назвав их фуриями, паразитарными отходами, врагами человечества. Тут уж точно перегнул палку Тимофеич, царство ему небесное, он тоже скончался сразу после выхода своей статьи.
