— Весь правый берег Тибра вырезали. Ты хоть поживился бы там, Клавдий!
— Как только греки и армяне перерезали всех евреев, мы стали наводить порядок, убирать трупы и рыть могилы. Я, конечно же, кое-что попытался унести, да не тут-то было: отняли у меня все домициановы паразиты: говорят, казна пустая!
— Что творится в империи! Ничего не пойму!
— Меня интересует только один вопрос: стихийно все это возникло или кто-то организовал? — спросил вдруг молчавший Суэций.
— А кто может организовать? Домициан в Колизее сказал: надо дать отпор оппозиции — это они устроили бесчинства и посеяли смуту!
— Подлецы! Мало им богатств, доставшихся по наследству.
— Скажи: мало они награбили! Меня от одного слова «паразит» в дрожь бросает. Кровопийцы они, а не паразиты! — это грек Гилон сказал с горькой усмешкой. — Как спастись в этом кровавом аду, вот главный вопрос.
— Нет и не будет спасения, — подытожил колбасник Гелий. — Мне уже сказали, если я не сделаю на шестьсот сестерциев колбас, то с меня сдернут шкуру. А из чего я буду делать колбасы, если нет ни мяса, ни жира, ни кишок? Разве что из приконченных евреев или из недобитых патрициев, чтоб им белого света не видать!
— Кажется, началось. Пошли послушаем сенатора Цецилия.
Цецилий, только что вернувшийся из курортной Байи, где у него была прекрасная вилла на берегу моря, выглядел помолодевшим и бодрым. Он кричал в толпу:
— Владыке и Богу Домициану известно, что мы его любим и готовы отдать за него жизнь. И потому мы не потерпим тех, кто думает только о себе, не заботясь о вечном городе, об императорской казне, о славе доблестных римлян! Корнелия совершила кощунственные поступки, она в праздник Доброй Богини распутничала с римлянами, евреями и армянами! Она осквернила очаг богини Весты, и коллегия пятнадцати квимдецимвиров, самых достойных паразитов императора, вынесла ей довольно мягкое решение — замуровать живьем в подземелье. А я считаю, что не на ивовой плетенке ей надо умереть, а на арене цирка, пусть ее шкуру при всех разорвут голодные шакалы — это и будет достойная смерть!
— А доказательства? Доказательства, что она совершила преступление?
— Есть доказательства. Вот таблички, на которых написаны признания ее любовников.
— Пусть выйдут сюда эти любовники! Пусть признаются прилюдно.
— Они мертвы. Они оказались трусами и покончили с собой! Они не могут выйти…
И вдруг, о боги! Никогда такого не было, на колеснице показался сам император. Он кричал:
— Прекратить казнь! Нужны доказательства! Дайте римлянам доказательства!
О, справедливый Государь и Бог, как же ты вовремя явился перед своими гражданами. А Домициан между тем говорил Норбану:
— Чтобы сегодня к вечеру были доказательства, чтобы завтра на утреннем представлении эти доказательства были предъявлены народу.
И вот тогда целую ночь пытали Лигария, поставив ему условие: если согласится он взять на себя всю вину по делу Корнелии, то часть его имущества оставят семье, оставят и виллу, а его не предадут позорной казни, а дадут умереть, как честному римлянину, как патрицию: ему во время пиршества среди близких опытные врачи вскроют вены и вечный сон наступит, как прекрасное освобождение.
— Но меня даже в Риме не было, когда обольстили Корнелию.
— Какое это имеет значение: был ты в Риме или не был? Сейчас важно одно — спасешь ты свою шкуру или нет.
И Лигарий согласился. Лигарий был счастлив предстать перед народом. Счастлив был прославить императора. Он говорил:
— Нет и не может быть никогда такого великого государства, какой является Римская империя. Нет и не может быть такого великого государя, каким является Владыка и Бог Домициан. И у каждого римлянина нет большего счастья, чем умереть во славу родины. Мне, Лигарию, выпала нелегкая доля: я совершил преступление, позорящее Рим. Не должно быть мне пощады. Единственная моя просьба к императору: позволь мне, наш Бог и Владыка, умереть с устами твоего имени: Домициан!
Ему позволили…
78
Утром, когда я уже сел за работу, ко мне постучали. Это была Анна.
— Я знаю, — сказала она. — Вы занимаетесь правами человека. Может быть, и это вам пригодится. — Она передала мне письмо, которое, к моему удивлению, было адресовано мне. Письмо было написано Александром Кончиковым из Коми АССР. "Я живу в Коми АССР и работаю в гараже поселка Мешура. В обеденный перерыв я и другие поселенцы, работающие в гараже, пришли в столовую. Туда зашел капитан Панченко и приказал всем уйти, т. к. эта столовая для вольных, а не для нас, 'негров'. Я нигде не слышал про такую обезличку рабочего человека и возмущался больше всех. Панченко сказал, чтобы я сел в машину (он на самосвале ехал в пос. Седьюдор). Я подчинился. Отъехав от пос. Мешура 2–3 км, Панченко приказал шоферу остановиться, после чего, выкинув меня из кабины, стал избивать. Помогал ему прапорщик Педченко. От сильного удара ногой по почкам я потерял сознание. Они закинули меня в машину и поехали в пос. Седьюдор. Встать я не мог от сильной боли в боку. Меня унесли в штрафной изолятор".
— Все ясно, — сказал я и сделал попытку вернуть письмо.
— Нет-нет, дочитайте до конца, — попросила Анна.
Я стал читать дальше: "Затем меня поставили на ноги и снова начали избивать. Как оказался в камере — не помню. За дверью слышались удары дубинок, как сплошная дробь. Потом в камеру забросили одного за другим двоих полуживых поселенцев. В них я с трудом узнал В. Бойню и Г. Ранкова. Последний много раз терял сознание при каждой попытке встать. Потом в камеру забросили еще четверых. У этих побои были еще более ужасные, чем у нас. Все их тела были вдоль и поперек исполосованы синяками. У Барилова до неузнаваемости было избито лицо и изо рта торчал кусок губы. От них мы узнали, что в течение трех дней, с 13 по 16 августа, их ежедневно по три раза избивали дубинками, при этом не давали ни воды, ни пищи… А через три дня, когда я стал уже вставать с пола, мне принесли постановление о водворении меня на 15 суток, в котором имелась справка врача, что я пьян. Через два дня, то есть 13 августа, меня вместе с другими поселенцами перевели в пос. Обдыр, также в изолятор, досиживать эти 15 суток. 16 августа в середине дня из пос. Седьюдор привезли еще четырех осужденных, до крайней степени избитых. Вместе с ними приехали человек 10 солдат и 2–3 офицера. В их числе был капитан Панченко. Он спросил у коридорного контролера, где Кончиков, т. е. я. Дежурный показал камеру, где я находился. Панченко скомандовал: 'В круг'. Когда меня вывели, я увидел стоящих кругом солдат с резиновыми дубинками в руках. Меня кто-то втолкнул в середину этого круга, и они стали избивать дубинками и сапогами.
Даже в кино я не видел таких сильных побоев. Я, к счастью для себя, быстро потерял сознание. Затем Панченко приказал плеснуть мне воды в лицо, и я снова услышал команду Панченко: 'Дубасить'. Снова раздались удары дубинок, и больше я ничего не слышал…"
