И как только я оказался в уютной кормушке Лизы Вольфартовой, так был сражен едва ли не наповал дивным ароматом. Надо сказать, что я пришел как раз в промежутке между двумя подачами спецрасґпределений, и она, Лиза, нет, не покраснела, она побелела и стала такого цвета, какой бывает на дынях с той стороны, где они лежат на земле, то есть беловато-зеленовато-серые, гладкие и обманчиво обещающие.
— Скорее же! — крикнула она, бросая белый предмет с едва заметными кружавками.
— Прямо здесь?
— Скорее же! — сверкнула она очами так, будто наступал конец света.
Не успел я до конца осмыслить свою нерешительность, как она скомкала меня и растеклась сладким дынным ароматом по моему безмолвию — именно безмолвию. И бесконечен был этот миг тишины. И она, закрыв глаза, не торопилась озвучить этот мир, и Колдобин уже десятый раз стучал в дверь, крича:
— Открой, Лизка, не дури!
А она зажала мой рот своими губами. И такая немая глухота продолжалась бы вечно, если бы не далекий гул транспортера: подавали очередной продукт. Лиза, точно ее пырнули снизу иглой, прыгнула на пол, сбросив меня:
— Убирайся!
От такого перехода в глазах моих заметался снег с градом. Дыхание остановилось, точно всадили в горло сто кляпов. Какой тут запах дыни!
По транспортеру двигались осетровые балыки, крабы, шелешперы, устрицы, рапаны — запахло морем, океаном, водорослями, а она расправляла, торопясь, беленький предмет с кружавками и рычала:
— Да убирайся же!
Я выбежал ошеломленный, пустой, распятый, ободранный. Выскочил, столкнувшись с Колдобиным.
— Привет, старикан!
— Привет, — еле выдавил я.
— У тебя, старикан, брюки не застегнуты.
— Склероз, братец, — ответил я. — Тебе бы такое несчастье.
— Знаю, знаю. Пойдем, расскажешь. К Лизке не ходи. Она беспутная. Мы ее держим для других нужд.
— Для каких?
— Для антуражу больше. Кого принять, а кого отпустить. Нет, ну ты зайди, поздоровайся с нею.
Я понял, ничего не приметил Колдобин. Слава Богу, пронесло.
— Приветик! — сказал я робко, видя, что она уже успела упаковать рыбные продукты.
— Приветик, — ответила она. — Сколько зим, сколько лет! Зашел бы как-нибудь. Проведал.
— Да беды у меня сплошные. Утруждать такое волшебное создание своими горестями?
— У волшебного создания только и мечты свидеться с вами.
— Ладно, редактор Вольфартова, не дурите, делом занимайтесь, а мы пойдем, дружище.
— Фу, какие вы нехорошие, — мяукнула Лиза, подмигнув мне и высунув свой ароматный язычок. — И все же зайдите ко мне на обратном пути, товарищ Сечкин.
22
— Знаю о вашем дельце. Знаю. Суровые нравы, сударь, в нашем городе. Суровые. Твоя история получила огласку. Что ж, недурненько. Вижу материалец в нашем органе. Проблема, конечно, основательная. Народнохозяйственная. Актуальная. Но кто напишет? Кто возьмется спорить с государством? А им, нашим щелкоперам, только дай покуражиться. Напишут что-нибудь в таком духе: "Цена шкуры современного интеллигента", или "Ценою собственной шкуры", или "Эксдермационные процессы на промышленную основу!"
— Да нет же, нужен совсем другой акцент. Надо сказать о некоторых теневых сторонах Паразитария. Нет, не систему и не Верховного критиковать, а некоторые стороны системы, я бы сказал, прогнивающие стороны, мешающие поступательному движению.
— А почему бы и не Верховного? Сейчас демократия валом пошла. Критика в моде, — он придвинулся ко мне и сказал шепотом: — Сам Прахов заинтересован, чтобы его долбали, со знанием дела, конечно, с учетом перспективы, а Хобот, так тот прямо прыгает от радости, когда вытаскиваем про него какую-нибудь муевину.
— Ну а если я предложу их ошкурить? Это пройдет?
— Ты в своем уме?! Кто государством будет руководить?
— Понимаешь, я не против ошкуривания, но чтобы на равных все было: что мне, то и тебе. Тогда я согласен.
— Вообще-то все будет зависеть, как исполнить материал. Когда Хобота критикуют верха, его рейтинг растет, как на дрожжах, когда низы его долбают, тоже растет — пойди разберись. Сейчас трудно попасть в десятку. Кто бы мог подумать, что красным так быстро наступит конец?!
— Никогда не наступит, — сказал я. — Их вон сколько! И сам Прахов красный.
— А вот тут-то я скажу тебе: близорук ты, братец. Красным скоро каюк. Скоро все к рукам приберут фиолетовые. Поверь мне. Можешь в статье сделать намек. Кое-кому это сильно понравится.
— Фиолетовые — это кучка горлопанов, которые выдают себя то за демократов, то за шовинистов… Они же враги Прахова.
— Снова в белое молоко! Оба наши лидера их готовы субсидировать. Нет, я вижу, для больших политических игр ты не созрел.
— Как не созрел, когда меня втискивают с моей эксдермацией в эту большую игру!
— Вот это тема, только с чем ее связать? Сейчас подходит новая сексуальная волна, хорошо бы ее вывести на вселенские просторы.
— Что это значит?
— А то и значит, что мироздание накопило столько сексуальной энергии, что может быть еще один мировой взрыв. Не слышал: делаются попытки создать первое в мире оргаистическое общество почитателей и ценителей секса?
— Я слышал только про всемирную палаческую ассоциацию. Нет тут связи?
— Прямой нет, а косвенная связь уж есть точно. Я не буду говорить о садомазохистских тенденциях. Я хочу сказать о всеобщей радости и ликовании, с которыми встречают простые смертные эти две идеи создания палаческого и сексуального союзов… Но нам об этом рано еще говорить, лучше начнем с простого, с мелкого злодейства — подростки и всякое такое.
— Государство не выиграет от того, что народ будет аплодировать мелким злодействам.
— Не скажи, дорогой. Смотря каким.
— Разным, — смягчил я свой нажим. — Например, подростки в подвалах насилуют девочек. Учителя бьют в подворотнях школьников. А один новатор даже написал, как он это делает, по-свойски, по-доброму, по-человечески: продуманно выберет место, куда надо стукнуть, и хрясть! Ну а потом любовь… Или вот еще — пенсионеру на ногу наступили. Полчаса не убирал каблук, злодей, а потом изнасиловали того, кому на ногу наступили.
— Вот это тема. Полчаса говоришь? И где это было?
— В кинотеатре. На последнем сеансе. Пострадавший хотел убрать ногу, кричал, молил о пощаде, а народ хохотал, потому что на экране было что-то подобное.
— Это тема. Сам бы и написал.
— Да нет же, меня интересует то, что можно развернуть на личном материале.
— На материале твоей судьбы? Что ж, недурственно. Я бы так назвал очерк — "Еще раз об ошкуривании".
