Cтраница 25
К ночи Лёва уезжает домой. Дома у Лёвы пусто. Не пахнет цимесом‚ рубленой селедкой с луком‚ кнейдлах в курином бульоне – пахнет застарелой пылью. Лёва лежит без сна‚ глядя в потолок‚ шелестит сухими губами‚ словно пожухлой листвой на ноябрьском ветру, – в матраце выемка‚ промятая Броней за долгую совместную жизнь. По ночам выходят на волю вредоносные силы‚ изливаясь из вместилища мрака: не преградить и не отворотить. По ночам вырываются на свободу демоны разрушения Аф и Хемая‚ гнев и ярость‚ и голос плача возносится к Небесам‚ чтобы отвратить пагубные повеления: "Господи‚ велико наше горе! Ярость обступила нас!.." У Лёвы слипаются глаза‚ а за далью далей затаились Павко с Аленой‚ выводят нестойкими буквами на тетрадном листе в клеточку: "Сказано было про времена подобные (Исайя‚ глава 26‚ стих 20): "Ступай‚ народ мой‚ войди в покои свои‚ закрой двери свои за собой..‚ пока не пройдет гнев..." Мы рады‚ дорогой Лёва‚ что в годину бедствия наши покои стали твоими покоями‚ наши двери – твои двери..." Лёва спит‚ умаявшись за день. Во снах мучают его чужие лица‚ во снах у Лёвы затаился феллах‚ которого он углядел из автобусного окна. Лёва говорит: "Гнев был силен и долог – не переждать; земля не покрывала убитых..." Феллах отвечает: "Всякому – свой гнев‚ свои жертвы". Возможно‚ он прав. У каждого своя память. Свои слезы и свой восторг. Одни станут веселиться по радостному для них поводу‚ а другие будут горевать в тот же день‚ отмеченный черной рамкой в их календаре. И наоборот: эти станут веселиться в свой день‚ а те будут плакать. "Я тебя понимаю‚ – говорит Лёва. – На свете существуют две правды: твоя и моя". Лёва тоже прав. "Я не принимаю твою правду"‚ – говорит феллах. "Я не принимаю твою".
Под утро Лёва возвращается в больницу. Входит в палату и взглядывает на Броню. Броня взглядывает на него. Садится рядом. Молчит. Она молчит тоже. Впереди долгий день‚ и Броня задрёмывает. Во сне Броня видит девочку прежних времен. Лицо закутано. Плечи поджаты. Пальто с чужого плеча. Тощенькая‚ приникшая к земле‚ глазом косит на огромных‚ должно быть‚ сильных людей в ожидании толчка‚ пинка‚ удара сапогом. Во сне слышится окрик – подавляя‚ подчиняя‚ распластывая и пробуждая. "Это я‚ – говорит Броня: сон ее устрашил. – Такой была я..." Росла Броня у мамы Зельды‚ вскипало по соседству многолюдство – двоюродное с троюродным‚ дети и дети у тех детей‚ но пришли завоеватели‚ высокая раса‚ и не осталось никого. Хотя нет‚ маме Зельде повезло: она умерла раньше‚ до их прихода‚ смертью перехитрив врага. (Скажут с раздражением Броне: "Хватит уже этих снов!" Скажут с раздражением Лёве: "Вы больны‚ Лёвы с Бронями‚ вы пришиблены той бедой и вечно ее поминаете‚ на всех перекрестках". Скажут на это Лёва с Броней: "Мы не больные. Мы опытные. Нас уже уничтожали в том веке. И с нас достаточно".)
Приносят обед. Броня ест мало‚ Лёва подъедает до крошечки. Еще бы посолить и поперчить‚ но у Брони бессолевой стол. После еды Броня опять спит‚ во сне незнакомое у нее лицо. По нему пробегают тени‚ неуловимые смены выражений‚ частые‚ почти мгновенные‚ и одно вдруг задерживается‚ обиженное‚ страдальчески несчастное‚ а потом и оно улетает‚ растворяясь без остатка в сонной торжественности. Дремлет арабская женщина с кислородной маской на лице. Постанывает женщина-подросток‚ одержимая мучениями. Старуха-бродяжка неотрывно глядит в потолок. Броню будят и снова везут на проверку. В кровати на колесах. По коридору‚ в лифте‚ опять по коридору. Лёва шагает рядом‚ как приколотый‚ сидит затем возле двери‚ разглядывает узор на плиточном полу. Что продлевает дни человека? У всякого свой резон. Что подъедает силы?.. Броню выкатывают из кабинета. Врач доволен ее состоянием‚ Лёва доволен тоже. Сказали наконец болезни: "Не пора ли покинуть Броню?" Сказали наконец мучения: "Пора нам выходить".
Появляется конкурент Шимони. Он стар и грузен. Ноги не несут его‚ руки не поспевают за глазами‚ легкие не допросятся воздуха. Ему бы сидеть в лавочке‚ пользуясь отсутствием Лёвы и зарабатывая за двоих‚ – Мордехай Шимони проехал через весь город‚ двумя автобусами с пересадкой‚ уподобившись Тому‚ Который навестил страдающего Авраама. Шимони говорит: "Пусть Всевышний сжалится над тобой..."‚ усаживается возле кровати: стул под ним охает‚ проседая. Шимони молчит. Лёва молчит. Броня молчит тоже. Наступает время молитвы: ашкеназ Блюм и сефард Шимони идут в синагогу‚ впервые в одну и ту же. Лёва читает: "Да пошлет Он с Небес полное и скорейшее исцеление..." Шимони подхватывает: "Исцеление души‚ исцеление тела‚ ныне‚ немедля‚ в ближайшее время..." Лёва Блюм и Мордехай Шимони возвращаются в палату. Врачи требует‚ чтобы Броня ходила – не залеживалась; Лёва и Мордехай выводят ее в коридор. Первые нетвердые шаги после операции. Халат до пола. Косынка на голове. Каталка с инфузией для подачи лекарства. Все смотрят на Броню. Поздравляют. Каждому известно: до царя Хизкиягу никто не выздоравливал от смертельного заболевания. Хизкиягу попросил Всевышнего: "Пусть опасно больной раскается и вернется к Тебе. А Ты дай за это исцеление". – "Договорились‚ – сказал Всевышний. – Начнем с тебя". Хизкиягу болел‚ долго и тяжко‚ затем выздоровел. Броня выздоравливает тоже.
6
Рабочий день заканчивается. Нюма спускается в кафе‚ проходит вдоль стойки‚ ставит тарелки на подносы. Курицу в пряном соусе. Жареную картошечку. Хумус под оливковым маслом. Перцы устрашающей остроты. Пиво. Воду в бутылочках. Две питы и два салата. Боря уже наготове в углу‚ где мягкие диванчики и зеркало в полстены. Расставляют тарелки с бутылками‚ вздыхают от удовольствия.
– Гуляем‚ Нюма?
– Гуляем‚ Боря.
Пиво пенится. Вода пузырится. Картошечка похрустывает. Хумус намазывается на питу. Перцы обжигают гортань. Курица в пряном соусе вызывает жажду‚ которую утоляют напитки. Первый червячок замирает‚ наконец‚ ублаженный: можно откинуться на пухлые спинки‚ взглянуть друг на друга. Хвала скамейке‚ что сближает тех‚ кто на нее садится. Хвала ртутному шарику‚ что сливается безоглядно с себе подобным.
– Без спешки‚ Нюма?
– Без спешки‚ Боря.
Так сидят в конце изнурительной работы‚ конца у которой‚ казалось‚ не было‚ в предвкушении нового дела‚ которое – в трудах и муках – непременно будет завершено. Так сидят на исходе дня‚ внешне скучного и однообразного‚ если довелось‚ конечно‚ понять‚ убедиться‚ переполниться иллюзиями‚ что день не замкнут‚ день – не кольцо‚ чтобы непременно возвратиться в исходную точку‚ но протяженность в доставшемся времени со смытыми многоточиями по краям.
– Нюма‚ – говорит Боря – само благодушие. – На Кугеле одежда не занашивается. Каблуки не стаптываются. Стаканы не бьются и мебель под Кугелем не скрипит. Со мной слова дружат‚ Нюма. Я их спасаю от забвения. Слово надо ласкать и баловать‚ как малого ребенка‚ а оно ответит взаимностью...
Нюма понимает – быть монологу. И Боря оправдывает ожидания:
– Моя фамилия прописана в словаре у Даля: "кугль – любимое жидовское блюдо". Кто ест теперь кугл‚ кто помнит о кугле?.. Слова смертны‚ Нюма. Они не уживаются в нынешнем языке‚ переполненном косноязычием‚ и отходят в небытие‚ тихо‚ покорно и безрадостно. Плюшка‚ к примеру‚ – кто печет и потребляет плюшки? Плюшка агонизирует в жестоком мире. Ватрушка агонизирует. Крендельки с сайками... А что подступило взамен? Батон! Вслушайтесь‚ Нюма: батон-бетон‚ – кто осмелится откусить кусочек?..
