– Шпильман‚ тебе не надоело быть Шпильманом?
– Пока нет.
– А мне невмоготу с собой.
– Что-нибудь подберем...
...назовем ее Ципи‚ а лучше Шош, Кохи, Рухи, Браха. Она брюнетка – нет‚ брюнеток и так много‚ – пусть будет шатенка‚ но крашенная в рыжину‚ в проблескивающий на солнце густой медный окрас. Шош – секретарша‚ секретарша у высокого начальства‚ которая не сделает того‚ чего не пожелает‚ не пойдет туда‚ куда не захочет‚ которую не уволить – только терпеть и ублажать. Черты лица грубо прорезаны. На пальцах крупные кольца с камнями‚ в ушах тяжелые серьги‚ на шее тройной ряд ожерелий‚ в руке сигарета‚ на столе вечная чашка кофе устрашающей крепости‚ на стене карточка счастливой семьи: Шош – пятнистые трико в обтяжку могучих форм‚ муж-добытчик возле фургона "Ремонт–покраска"‚ дети-погодки в широченных штанах ниже колен‚ еще мелкие‚ но уже нагловатые‚ наследующие папину хватку. У Шош высокая талия‚ тяжелые бедра с уверенной походкой‚ распахнутые одежды и желание во взоре – не уклониться от жребия. За ней увязываются и от нее бегают‚ получив свое‚ мужчины всех возрастов‚ отмываясь под душем от пахучих объятий; за ней хвостом тянется легенда‚ но это не доступность‚ нет‚ это превосходство сытой женщины‚ от которой многое зависит...
– Не балуешь ты меня‚ Шпильман...
...назовем деву Матильдой‚ неотразимой Цецилией‚ привезем из Канады‚ нет‚ лучше из Рио‚ умыкнув с очередного карнавала‚ долгоногую‚ самбой распаленную‚ без видимых на теле покровов. Отец у нее еврей‚ мама – мулатка: приодеть в пристойное платье до пола‚ подобрать парик‚ провести через гиюр‚ поменять имя на Фейгу‚ выдать замуж за строгого хасида в черных одеяниях‚ поселить в Бней-Браке‚ наделить многоплодием... – но глаза выдадут‚ глаза не упрячешь‚ пусть лучше протанцует самбу от Хайфы до Эйлата‚ продлив до старости тот карнавал‚ мимоходом выходя замуж‚ рожая детей‚ выкармливая пиццей и макаронами‚ облачая в подаренные наряды, меняя между делом вздыхателей‚ словно хранятся они в шкафу‚ обвисли рядком на плечиках‚ чтобы примерить перед выходом из дома‚ опахнуть дерзкими ароматами, – но вздыхателям‚ и ей тоже‚ не сбежать от буйного темперамента...
– Это уже получше.
Досада – ее укрытие…
– Я всё о тебе знаю, неблагодарный. Всё!
– Ну уж… Всё о себе и мне неизвестно.
Они сидят на балконе и смотрят друг на друга: вот женщина‚ из-за которой задерживаются закаты. Мир утихает в ожидании‚ готовясь к вечернему сеансу‚ даже неумолчный рокот с далекого шоссе. Багрянец по кромке небес – не насытиться взором‚ и самолет проскальзывает в синеющей чистоте над здешней сутолокой‚ поблескивая подсвеченными крыльями‚ подмаргивая Шпильману сигналами опознавания.
– Господи! Одним ничего‚ а другим самолет в небе... Конечно‚ в такой квартире можно любить эту жизнь.
Шпильман привык к вечным ее наскокам: лишь болезненная гордость чувствительна на уколы.
– Самолет входит в стоимость квартиры‚ – говорит он. – Это оговорено в договоре при покупке. Каждым вечером‚ для завершения дня.
Самолет входит в стоимость квартиры. И окрестности‚ которые не присвоить глазом. Прозрачность глубин в горах‚ чувствами обогретая растительность на склонах‚ поверху накинутая взвесь печали – горечью неминуемого расставания. Кому оно перейдет по наследству? Кто убережет-озаботится? Для кого жизнь сделается пригожей‚ без непременных бедствий‚ и войдет наконец в стоимость квартиры?..
Блекнет багряное великолепие. Балкон открыт всем ветрам. Двери ветрам открыты. Окна.
– Вот человек‚ которого всё устраивает‚ – говорит женщина‚ на что-то еще надеясь. – Дни проводящий в затыкании ушей. Обожравшийся оптимист‚ которого ничем не проймешь.
Но это не так.
6
Ежик старел. Силы заметно убывали. Иголки на спине седели, выпадая от прикосновений‚ ломкие и неколкие для врага. Ныли лапки‚ ныло его нутро‚ не желая сворачиваться в клубок, задремывали желания‚ затухал аппетит‚ замирали жизненные потребности‚ пробуждаясь вразнобой, без необходимого на то согласия. Ежик зарывался в палую листву и размышлял в оцепенении‚ кто же им позавтракает напоследок. Лисы. Шакалы. Бездомные собаки. Или расклюют поганые вороны. Шпильман подобрал его на тротуаре‚ забредшего невесть откуда‚ сослепу затерявшегося в толчее обуви‚ и принес домой‚ чтобы принял смерть от старости. Достойную смерть в достойных условиях.
– Вместе‚ – сказал‚ – продержимся...
Синь густеет понизу. Глохнет – тускнеет – черепица на крышах. Голоса слышнее издалека‚ лай собак к ночи. Солнце укатывается в горные долины‚ чтобы окунуться в море в вечернем купании и явить себя поутру в чистоте намерений. Глазу раскрываются невозможные дали: пустоты пустот или глубины глубин? Неслышно опадают росные капли‚ смачивая перила на балконе‚ стол со стульями‚ серебрят кудри на голове у Шпильмана. Розоватая кисея разметывается предзакатными ветрами – сквозь нее проглядывает звезда‚ пыхает напоследок угольно-багровым жаром в отчаянной попытке удержать свет‚ цвет‚ восторг.
Чем занимаются люди‚ какими привычностями‚ о том можно не спрашивать. Но чем занят Всевышний в извечных Своих хлопотах? Творит чудесные опыты. Переводит стрелки на путях заблуждений. Наполняет время содержанием‚ выстраивает и заселяет пространства‚ умудряя обитателей и подсчитывая потери. А чем Он занимается в редкие минуты покоя? Наводит сумерки небесные‚ творит закаты‚ которые не повторяются‚ на радость Себе и Своим созданиям.
Укатить солнце в укрытие и тушью‚ волосяной кисточкой прочертить по окоёму контуры приметных возвышений. Перебрать полотнища в закатных окрасах‚ выбрать приглянувшееся‚ непопользованное‚ павлиньим хвостом на полнеба. Укрепить месяц – вызолоченным ноготком на взлете. Разместить поодаль переливчатое создание – пусть это будет Венера. Горстью‚ из лукошка – сеятелем по яшме небес – раскидать маловидные созвездия‚ которым продержаться до рассвета. Щедро‚ единым мазком нанести облако – синь поверху‚ розоватость прощального отсвета в подбрюшии. Пробудить к ночи духовитость цветений, подкурить дымчатую взвесь волшебства‚ подписаться росчерком пера – падучей звездой наискосок‚ залюбоваться‚ запрокинув голову‚ – творение завершено‚ декорация выстроена для вечернего спектакля‚ и он начинается.
Зрителей немного. Всего двое. Впитывающие и насыщающиеся для душевной пользы. Шпильман на стуле в поздние свои шестьдесят и сникший, усталый ежик в ранние его семьдесят. "Господи! – взывают в молчании. – Опустись хоть однажды на этот балкон! Присядь рядом! Взгляни отсюда на дело рук Своих…" Днем балкон обращается в стол для птиц‚ которые приносят еду‚ суетливо насыщаются‚ не убирая за собой‚ и Шпильман находит потом шелуху от зерен‚ остатки исклеванных ягод‚ иссохшие корки‚ которые не пробить клювом. Наведывались на балкон и бродячие кошки‚ считая его своей территорией‚ жили на нем‚ спали на нем‚ рожали шелудивое потомство‚ а когда появился ежик‚ кошки от обиды и ревности стали мочиться у дверей‚ запахами выказывая Шпильману едкий протест. Новый квартирант поговорил с ними по душам‚ и они ушли на другие‚ незанятые еще балконы. Ежик спит теперь на подстилке возле дивана‚ лакает молоко‚ уплетает с аппетитом куриные котлеты‚ в жаркие дни лежит перед крохотным вентилятором‚ а тот его обдувает. Вентилятор дрожит от старания‚ неприметно ползет по скользкому плиточному полу‚ путешествуя на поводке по комнате‚ и ежик передвигается вместе с ним‚ овеваемый прохладными струями. Ему‚ неболтливому‚ Шпильман раскрывает тайники чувств:
