Короче говоря, через два с половиной часа они уже вдвоем сбежали от успевшей за это время вусмерть перепиться компании, прихватив с собой (Олег заранее разведал хозяйские запасы) бутылочку настоящего, ну то есть совершенно «родного» молдавского «Жока». На дворе стоял конец мая, в Москве было тепло и цвела сирень, и они бегом скатились со ступенек почему-то открытого — против обыкновения — парадного входа, и задохнулись открывшейся безлюдной перспективой и чувством свободы. Наверное, Ирина за эти два с половиной часа тоже успела как следует распробовать хорошие молдавские вина, хотя и пила принципиально только сухое. Потому что дальнейшее в памяти у нее осталось — как набор открыток. Яркий кадр. Еще один, такой же яркий. Потом целая серия: один и тот же пейзаж, одна и та же пара, два человека, мужчина и женщина, и эта женщина — она, а мужчина — тот самый мужчина, о котором эта женщина всю жизнь мечтала. Они стояли у парапета и смотрели вниз, где за парком, за широким изгибом речки темнел массив Новодевичьего монастыря, и Лужниковский парк, а за ним — как ни банально — огни большого города. И это были очень красивые огни очень большого города. Потом они как-то сразу очутились внизу, у самой воды, и пили вино из горлышка, ничем его не закусывая, потому что нечем было закусывать, но вино было славное, и закусывать его не хотелось. И оно было темное, как ночь вокруг, и прохладное, как ночной воздух, и такое же терпковато-свежее на вкус. Потом они плавали, и на Ирине не было ничего, то есть совсем ничего, но это ее нимало не смущало, наоборот, от этого во всем ее теле рождалось удивительное ощущение легкости, сравнимое разве что с тем, которое приходило к ней во сне перед полетом. Вода была черная-черная, и переблескивала вдали электрическими бликами, и поначалу холодная, обжигающая, резкая, но потом ощущение холода прошло и осталась только — влага, со всех сторон обтекающая, ласковая, проникающая всюду и насквозь, совсем как руки человека, которого звали Олег. Которого звали Олег. Вот так, легко и просто, в два слога: О-лег.
Потом они шли вверх по темному склону, и кожа горела, и как будто светилась в темноте, излучая свежесть, и воздух был теплый-теплый, как парное молоко, и они через каждые несколько шагов останавливались и целовались, и счастье пузыриками вскипало в крови.
Потом она его спросила — а как ты пройдешь в гэзэ? Ночевать он, конечно же, будет у нее, где еще, но оставалась чисто техническая проблема — милиция на входе. А в том, что одиннадцать часов вечера остались где-то далеко, во вчера, в позапрошлом году, в позапрошлой жизни, сомневаться, естественно, не приходилось.
— Я пройду, — спокойно сказал он, — не беспокойся. Только я пойду первым, с твоим студенческим. А потом переброшу его тебе обратно, через забор.
— Но там же не твоя фотография, — сонным голосом проговорила Ирина и почувствовала, что плывет, и что говорит все это только так, по обязанности, потому что заранее уверена, что, конечно же, он пройдет, и все будет хорошо, и никаких проблем ни у него, ни у нее с ним никогда не будет.
Они добрели, хохоча, запинаясь и поддерживая друг друга, чтобы не упасть, до угла высотки, и Ирина отдала ему студенческий. Он прислонил ее к теплой, еще не успевшей остыть после дневного солнышка стене, показал, куда смотреть, где упадет брошенный им через забор студенческий, и ушел — сразу выпрямившись, твердо держа курс, походкой страшно уставшего за день человека, который так уработался на благо отечественной науки, что мысль у него теперь одна — добраться до койки и рухнуть спать. Без задних ног и без задних мыслей. И так у него это вышло убедительно, что Ирина прыснула со смеху, представив, каким усталым жестом примется он доставать из кармана заветный документ, и как дежурный мент, органически прочувствовав его усталость, свинцовую тяжесть в ногах и туман в голове, махнет рукой, едва увидев цвет и формат корочки — мол, иди, сердяга, и так все ясно, иди, спи.
Так все и вышло. Через неполные две минуты корочки с легким шлепком упали на асфальтовую дорожку, Ирина подобрала их и, слегка пошатываясь, пошла к дежурке. Милиционеры, как и следовало ожидать, встретили ее и проводили без вопросов, однако взглядами отнюдь не сочувственными.
Встретившись в сиреневых, буйно пахнущих зарослях, они обнялись и долго стояли так, перебирая губами губы, пальцами кожу, плавая в предвкушении еще большего счастья. Потом были ступеньки, потом лифт — на четвертый этаж, — потом никак не попадающий в замочную скважину ключ; но наконец он попал, провернулся, и они вошли в темноту, не включая света; и едва она успела закрыть за собой дверь на ключ, он уже снял с нее платье, и сам он был уже голый, и она уже лежала на узкой своей девичьей кровати, и он был на ней, но тяжести она не чувствовала, а чувствовала только, как резанувшая ее внезапная — до вскрика — боль перерастает в теплую, сладостную, толчками накатывающую волну, и как она уходит, уходит под воду, и вода сверкает и переливается всеми цветами радуги, и под водой дышать — как пить прохладное вино теплым майским вечером на берегу реки, и что это и есть — счастье.
* * *
8 июля 1999 года. Сеславино. 21.50.
К вечеру Виталий не вернулся, хотя договаривались, что вернуться он должен именно к вечеру, в случае отсутствия форс-мажорных обстоятельств, конечно. Андрея Ирина заметила еще днем — он возился во дворе, занимаясь какими-то хозяйственными делами. Расспрашивать она его тогда ни о чем не стала: в конце концов, у них с Виталием могла быть какая-то договоренность; отвезти, привезти, сперва доставить на место, потом не мешать, а еще чуть позже забрать. Или, скажем, он намеревается возвращаться своим ходом — в конце концов, с Андреем на рыбалку они же ходили без лодки. Может, и теперь так удобнее. А настораживать лишний раз мальчика — единственный до сей поры надежный мостик к йети — ей не хотелось.
Весь день она следила за перемещениями радиомаячка, тут же фиксируя маршрут на карте. Некоторые пути следования маленькой экспедиции действительно ставили ее в тупик, но она вскоре придумала единственное рациональное всем этим скачкам через белые пятна объяснение: ее знание местности, а тем более то знание местности, которым могли похвастаться картографы, нечего было и сравнивать с аналогичными знаниями Андрея. Просто он ведет Виталия какими-то своими партизанскими тропами, только и всего.
Часам к одиннадцати маячок застыл. Место это Ирине не было знакомо, находилось оно, судя по карте, в самой середине обширного острова, заросшего настоящим материковым лесом. Ирина прекрасно понимала, что этот остров может в действительности быть отнюдь не цельным, а состоящим из пары десятков больших и малых островов, но место конечной остановки почему-то представлялось ей небольшой поляной среди дубового леса, на которой, ближе к опушке, в тени, расположились Виталий с Андреем и пьют чай. Потом вернулся Андрей. А маячок стоял все на том же самом месте.
К вечеру Ирина начала беспокоиться. Она вышла во двор, оглядела медленно темнеющее небо, черные стены деревьев по краям видимого пространства и сад-огород, в котором уже залегли глубокие ночные тени. И передернула плечами. Что-то тут было не так. Она понимала — всякие бывают ситуации. Не дождался свидания в назначенный срок, решил остаться до утра, или наоборот, был радушно принят в лучшем йетьском доме и так заговорился, так заговорился… Но на душе у нее было неспокойно. Что-то не так. Она постояла еще немного, потом пошла обратно в дом. На кухне хозяйничала Ольга. Андрей был при ней. Когда в дверном проеме показалась Ольга, он спокойно поднял на нее глаза. Ни тени беспокойства.
