Бывали и другие сны, связанные по большей части с водой — то темной и непрозрачной, то светлой, пронзительно-голубой и искристой. Ирина входила в эту воду сперва по колено, потом по пояс, потом по грудь, ощущая не холод, а только легкую приятную прохладу. Потом она продолжала идти по дну все дальше и дальше, и вода смыкалась над головой, но дышать не становилось труднее, а только ощущения были не те, не прежние, а та похожая на прохладную мякоть арбуза свежесть, которая ласкала ее бедра, и живот, и груди, вдыхалась теперь вместо воздуха и струйками разбегалась по всему телу — а дальше снова был полет, только не тот, стремительный, воздушный, а плавный, замедленный, сквозь ласковую податливость плотной прозрачной воды, в окружении больших и странных рыб, Ирина таких никогда не видела, но они казались ей старыми знакомыми, не всегда приятными, не всегда надежными иногда опасными, но своими, совсем своими, словно сделанными из той же тугой и легкой плоти, что и она сама. Иногда вода вокруг неожиданно темнела, и возникало смутное, но и острое при том чувство угрозы, и тогда Ирина полу-плыла, полу-летела вверх, туда, где за подернутым солнечной рябью жидким потолком был более знакомый, более привычный мир — и просыпалась.
Сны повторялись, сны снились с продолжением, и всякий раз укрываясь на ночь одеялом и вдыхая запах — с чем его сравнить? — подушки, Ирина с нетерпением, как будто начала волшебного какого-нибудь представления, ждала, когда погасят в зале свет, и поднимут занавес, и можно будет не возвращаться до утра. Некоторые сны ее пугали, не очень-то понятно чем, но страх был дикий, животный, и только выработанная постепенно привычка просыпаться по желанию позволяла ей избегать «неправильных» поворотов сюжета. Один из таких снов был связан с темной комнатой, в которой горела одна-единственная свеча, а за столом, спиной к Ирине, сидела какая-то женщина, и говорила ровным размеренным голосом: «Хочешь, я тебя напугаю? Хочешь? Я тебя напугаю?» «Не напугаешь, — отвечала ей Ирина, — я ничего не боюсь». «Тогда возьми вот эту мазь, — говорила ей женщина, не поворачиваясь, и указывала на стоящую на столе баночку без крышки, — и втирай мне в лицо». Ирина, хмыкнув, подходила ближе, набирала обеими руками мази из баночки и принималась втирать ее женщине в лицо, обеими руками, придерживая внутренней стороной предплечий волосы, чтобы те не мешали. Женщина, по-прежнему не поворачиваясь, начинала издавать тоненький, на свист похожий, визгливый смех, и когда она делала первое движение, чтобы повернуться, Ирину и в самом деле пробивала вдруг волна жуткого, ни с чем не сравнимого страха, и до полного поворота она так, кажется, ни разу и не дожила во сне — всякий раз выныривала на поверхность, хватая ртом воздух, чувствуя, как скатываются по скулам от глаз слезы, и продолжая на какую-то долю секунды видеть перед собой — уже здесь, уже в реальности — призрачный, гаснущий постепенно в темном воздухе комнаты полупрофиль страшной женщины.
А однажды ей приснилось зеркало, и когда она в него заглянула, вместо ее собственного лица там было лицо мамы, очень спокойное и очень странное, как будто не лицо, а маска. Ира испугалась так же, как и во сне про женщину и мазь, и проснулась с криком.
Но такое бывало не часто — не чаще раза в месяц, и к тому же Ира постепенно приучилась вовремя выходить из нежелательных снов и поплотнее прикрывать за собой дверь. Хотя, по правде сказать, и запертые двери искушали, как и положено запертым дверям, и Ира иногда нарочно тянула с «отступлением», проверяя себя на прочность, а сон — на верность правилам игры. И в любом случае это было куда интересней, чем реальность дневная. Стоит ли удивляться тому, что Ира так трудно вставала по утрам, и с такой охотой заваливалась иногда спать раньше времени — если не зачитывалась до полуночи, а то и дольше.
Глава 2
26 июня 1999 года. Москва.
Без пятнадцати десять Ирина вышла из станции метро «Арбатская» возле кинотеатра «Художественный» и тут же, проталкиваясь сквозь густую арбатскую толпу, нырнула в подземный переход — на ту сторону, к «Праге», а от «Праги» еще в один переход — к телеграфу. Солнце уже разгулялось, и бензиновая гарь уже висела в воздухе, и обычный суматошный столичный ритм уже вступил в свои права. Пробравшись между мольбертами «холодных» художников, обойдя по контуру небольшую группу зевак, которая уже успела собраться вокруг троих уличных музыкантов, исполнявших под гитару и аккордеон что-то отвязанно-скабрезное, Ирина выбралась наружу, прошла несколько шагов по Новому Арбату и свернула в подворотню, в Мерзляковский переулок.
До места ее новой работы отсюда было уже рукой подать, только свернуть за угол. Ирина даже слегка расстроилось — ей хотелось прийти в первый день на работу не раньше и не позже положенного срока. А на часах все еще было без десяти. Поэтому когда ее прямо на тротуаре остановил невзрачного вида молодой человек с торчащими вперед резцами, в очочках с толстой чёрной роговой оправой, с красноватыми воспаленными веками на маленьких слегка подслеповатых глазах характерного, с опущенными уголками, разреза, но одетый притом в новенький, с иголочки, хотя и явно не самый дорогой костюм — песочный при темно-бордовом галстуке — и в белоснежную накрахмаленную сорочку; так вот, когда ее остановил на улице этот невзрачного вида молодой человек и завел обычную песню про представителя бельгийской фирмы, у которой как раз сегодня широчайшая распродажа по самым дешевым, сниженным буквально до нуля ценам, поскольку фирме исполняется ровно тридцать лет и три года, она не только не отмахнулась от него на ходу, как сделала бы в любой другой ситуации, но и позволила ему исполнить свой номер до конца, и даже взять себя по ходу исполнения номера под локоток.
Молодой человек рассыпался соловьем. Он улыбался — правда, не слишком широко, очевидно стесняясь своего не самого изящного прикуса. Он размахивал руками. Он расхваливал сначала фирму, лучше, честнее и благороднее которой нет и не было не только на отечественном, но и на мировом рынке. Потом он плавно перешел на достоинства самой Ирины, причем не грубо и не пошло — Ирина это для себя отметила, — а так, чтобы потенциальная клиентка была, с одной стороны, слегка озадачена и сбита с толку, а с другой, чтоб у нее приятно защекотало где-то под ложечкой. Растаять Ирина, конечно, не растаяла, но с удивлением отметила про себя, что под ложечкой-то защекотало.
Молодой человек предлагал ей — совершенно бесплатно — новую косметичку взамен ее нынешней. Причем все содержимое ее прежней косметички останется при ней, а кроме того, в новой косметичке будет новый, специально для нее разработанный честной-благородной бельгийской фирмой косметический набор, пробный флакончик настоящих французских духов от Живанши — духов, заметьте, а не туалетной воды, — и маленький маникюрный набор в прекрасном чехле из натуральной кожи с тисненым на нем гербом фирмы. И это все совершенно бесплатно, вне зависимости от того, купит потом Ирина хоть что-нибудь у молодого человека с торчащими зубами или нет.
«Ну, ладно, — подумала Ирина, глянув на часы. — У тебя есть еще три минуты. Покупать я у тебя все равно ничего не стану, но проучить — проучу». Она открыла сумочку, вынула оттуда дешевую, купленную на бегу с какого-то лотка возле метро косметичку и вопросительно подняла глаза на молодого человека. Тот, просияв, поставил на землю объемистый баул и мигом выхватил из него — действительно вполне приличную, что с удивлением отметила про себя Ирина, — кожаную, расшитую в одном уголке неброским темным бисером косметичку. Щелкнул замочек. В косметичке было все то, о чем с таким восторгом и пылом говорил коммивояжер. Он открыл косметичку как можно шире и протянул ее Ирине. Та, не долго думая, пересыпала содержимое собственной косметички в новую — вернее, попыталась пересыпать, потому что рука у нее при этом как-то сама собой неловко дернулась и помада, карандаш и еще какая-то мелочь просыпались мимо.
